Ирина Богатырева - Кадын
— Там, как свернешь от ручья в гору, поднимешься по кедровому склону, выйдешь к лысине на согретой стороне холма, — говорил шепотом мужской голос. Он то замирал, то дрожал и срывался, будто конь под ним во весь дух бежал, хотя шаг его был неторопливым. — Оттуда уже мою землянку видно. Не верю, что не знаешь ты тех мест! Сколько раз мне о духах лесных вблизи дома знак был, а выгляну — никого. Не верю тебе, что не встречала в лесу меня, если я о тебе все это время только и думал! Очи! — сорвался голос на хрип, и тут возня послышалась, шорох, один конь шарахнулся и скакнул, мимо меня промчался. Я была поражена, как ударом, именем этим, и тут же признала ее: невысокая, хрупкая, легкая, лесным духам подобная, чуть отклонившись назад, коня почти не сдерживая, промчалась она, одной рукой шапку на себе поправляя, и светлые волосы, отросшие за эти луны без Камкиных ножниц, растрепались. Тут же вслед и спутник ее проскакал — я узнала Зонара. Только как переменился он — или в том луна была виновата? С лица спавшим, отчаянным, жалким он показался мне.
Он нагнал ее в три скачка, она и не думала убегать, только себя показать тем хотела.
— Зачем убегаешь? — отчаянным голосом сказал Зонар, хватая Очишкиного коня за узду. Остановились.
— Я боюсь тебя, вдруг с коня скинешь, — отвечала Очи дерзко.
— Те! — воскликнул он, но она его осадила:
— Молчи. Сколько раз говорила: я не верю тебе. Ты со мной, как с девой из стана, говорить не смей, я вас не знаю, что у вас можно, что нет. Я только чутью своему, как зверь, верю.
Зонар взвыл сквозь сжатые зубы — даже конь под ним присел и шарахнулся. Очи тронулась, Зонар совладал с конем и нагнал ее, опять поехали плечо к плечу. Я же, в тени держась, вслед за ними поспешила, и все, каждое слово их, слышно мне было в той неожиданно теплой, влажной ночи.
— Тебя с девами из стана зачем сравнивать мне, скажи? — говорил Зонар не своим, сдавленным голосом. — Я помню об этом, Очи, потому и сам не свой, сам не знаю, как повернуться, взглянуть на тебя. Ты же то теплая, добрая, то как клинок взгляд твой, и я не знал в себе большего страха, чем от этого взгляда. Что это, Очи? Зачем? Или я не достоин тебя? Все забыл и оставил я, долю свою, как старую шапку, без толку всю зиму носил, все за тебя одну держусь. Никогда такого со мной не бывало. Знаю я всем своим сердцем: все переменится у меня, если придешь ты ко мне. Ведь ты не такая, как наши девы: они то глаза томно закатят, то смеются, как куропатки, то меха на шубу просят. А ты другая — как лес, как вода, тебе не надо ничего, как тайге от охотника ничего не надо, — только меня, всего меня тайге надо…
Он был как больной, и слова его, горячие, как в бреду, изливались единым потоком. Сам уже явно не помнил, с чего начинал. От каждого его слова в моей голове будто шум поднимался, от страсти, с которой говорил он, словно ветер в ушах гудел. Очи же моя молчала, ни слова не отвечала ему. Когда выдохся поток его слов, тогда только заговорила:
— Ты сам зверь, Зонар, себя тайге отдавший, и только ты меня понять в этом можешь. Все слова твои правдивы оттого. Сколько живу я здесь с вами, в стане, задыхаюсь от лжи ваших людей — в каждом слове и взгляде ложь, что у дев, что у парней. Если б звери так жили, как люди живут, если б так же водили друг друга за нос, много ли было б в лесах зверья, Зонар? Если и есть кто-то, кто понимает это и это во мне, так лишь ты один. Девы ваши меня до сих пор боятся и дикой считают. Парни за пугало держат, все норовят при случае пальцем ткнуть: вот лесная дева, а глаза горят у всех, так каждый и думает, чтобы поймать такую дичь в тайге. Скучно и душно у вас мне, Зонар.
— Так уйдем же! Сейчас! — Он снова ринулся к ней, пытаясь обнять и притянуть к себе, но она вырвалась, толкнув локтем в грудь. Он резко выдохнул, охнув, а кони шли как ни в чем не бывало дальше.
— Ты о другом забыл, Зонар, — Очи продолжала. — О том, кто я такая. Ты все лесным духом меня считаешь, но такой до этой осени я была. Теперь я другая. И есть надо мной власть, что сама приняла я.
— Кто? Или Ал-Аштара? Она же ребенок!
— Не она эта власть. Она! — сказала Очи и указала на месяц, уже скрывавшийся за горой.
— Как ты можешь верить в это?! Ты! Ведь мы с тобой знаем, что лишь одна власть существует в мире — власть крови в наших жилах.
— Ты мужчина, Зонар, — отвечала Очи спокойно и так, как никогда слышать мне не доводилось, — холодно, словно больше было доступно ей, чем всем людям. — Вам ничто она. Мне же обещает такое открыть, что в век свой не открою сама, если буду с тобой.
— Что же это? Ты ли хочешь среди дев жить в чертоге, где пахнет только бабьим потом от постоянных прыжков с оружием? Ты не сможешь там жить, Очи! Тебе дурно станет и потянет в стан, к парням. Ты же зверь, Очи, ты хищник, ты такая, как я!
— Не говори о том, чего не знаешь! Да, не этого я хочу. Но она открывает нам знания, которые вам, мужчинам, только перед смертью открыться могут.
— Что же это такое? — спросил Зонар, и они вдруг остановили коней. Луна почти скрылась. В чуть серебрящейся тьме лица их были мне не видны. Лишь голоса, режущие эту темноту.
— Над ээ власть. Над ээ-борзы высшую власть.
— Такого нет у людей, — вдруг шепотом заговорил Зонар.
— Камка не человек, а я стану камкой, — Очи отвечала. — Она власть такую имеет.
И они замолчали. Что видели в тот момент они друг у друга в глазах, мне неизвестно. Вдруг залаяла в стане одинокая собака.
— Я одна дальше еду, Зонар, — сказала Очи.
— Так ты придешь? — спросил он, за узду ее коня хватая. Но она посмотрела на него — и тут же он отпустил узду. — Скажи, что придешь ко мне! Я тут же покину стан, ждать тебя буду. О нас забудут все. А если доля твоя такова — не покинет она тебя, даже если со мной будешь!
Очи молчала. Слышала я, как узда ее звенела в пальцах, дергала и перебирала она ее.
— Так ли это, Зонар? — вдруг таким знакомым, ясным, детским своим голосом спросила она. Очень самой хотелось ей в это верить.
— Те, Очи! Доля — это то, что дали нам духи. Хоть к самым дальним стоянкам откочуй один и там, с чужими людьми, чужой жизнью жить начни — и там настигнет она тебя. А пояс твой — это не доля. Это долг, который тебе, с твоим сердцем, невыносим будет. Не бойся, Очи: если его ты оставишь, не потеряешь долю великой камкой быть.
Он был как больной и говорил, как больной, и Очи верила ему — у нас говорят, что больные не врут и предсказывать могут будущее.
— Ответь же: придешь? — в нетерпении снова спросил Зонар.
— Приду.
Он охнул, будто опять ударила она его, и коню своему так сжал бока, что тот заходил под ним, и стоило ему труда его удержать.
— Когда же? Скажи!
— Я хочу увидеть праздник весны.
— Нет! — он вскричал. — Как это можно! Еще столько дней! Зачем он тебе? Бабьи вопли, скачки да пьянство. Приходи на третий день.
— Нет. В полнолунье приду.
— Хорошо, — ответил он, поняв, что бесполезно с ней спорить. — Хорошо. Помнишь, где моя нора?
— Я все помню.
— Хорошо, хорошо. Я буду тебя ждать. Я уже тебя жду. Ты слышишь? Слышишь?
Она ему не ответила, тут он снова склонился к ней, она не оттолкнула его, и черные их силуэты слились. Как от боли, зажмурила я глаза и голову закрыла руками. Услышала топот — открыла глаза: во весь дух Очи с места уже летела, а Зонар своего коня вздыбил, крутился на месте, будто еще не зная, за ней ли лететь, прочь ли устремиться. Наконец развернул коня и пустил в тайгу.
Меня колотило, как в болезни. Хотела бежать к дому, но ноги подгибались. Был бы снег кругом, легла бы я в снег, умылась, но я была на прогретом склоне, вокруг голая, мокрая земля. Неспешно, с каждым шагом собираясь с мыслями, отправилась я к дому.
Впервые пожалела я за все время, сколько в стане мы жили, что нет рядом Камки, чтобы спросить у нее совета. Ээ-тоги мой растворился. Впервые я ощутила себя одной, и всю тяжесть власти над человеком, ответственности за него, мне порученной бело-синим, на себе ощутила.
В дом тихо я вошла — даже мамушка не подняла головы. Все спали, Санталай шумно дышал, светильники потушены были, лишь огонь в очаге тлел. Очи лежала в своем углу, и по позе ее, по дыханию неясно было, притворяется или правда уже спит.
Я сняла со стены один из светильников, зажгла от очага и, прикрывая рукой, подошла к ней, склонилась, заглянула в лицо. Спокойным оно было. Ни страданий, ни сомнений не отразилось на нем. Только сейчас увидела я — или неверный свет сделал это, — как изменилась Очи за эти неполные три луны. Неискушенной, открытой девочкой пришла она — уверенной в себе, твердой, жесткой стала теперь. Я смотрела на нее, и весь разговор, что слышала, звучал в голове, но не знала я теперь, верно ли поняла все, что говорила Очи. Видела я по лицу ее, что некая тайная мысль ею владеет. О том ли, о чем я слышала, — уйти к мужчине, отказаться от служения Луноликой, — или же мысль эта была иной, и ее она не высказала, обманув не только меня, но и Зонара? Так думала я, когда Очи открыла глаза.
