Альберт Лиханов - Семейные обстоятельства
Толик нашел глазами место, где был их домик. Как памятник прошлому, там торчали черные лапы бывшего тополя. Как памятник всему счастливому, что было у них, у Толика и Темки.
— Знаешь, — сказал Толик, поворачиваясь к товарищу, — мне нужно что-то тебе сказать.
— Мне тоже, — ответил Темка серьезно, — Я говорил с отцом… с Петром Ивановичем, — поправился, краснея, — и он… он мне сказал… что, ну, в общем, он… — Темка собрался с силами и, наконец, выпалил: — Не вернется к вам.
Толик разглядывал Темку и видел, как мучается он. Как стыдно ему говорить об этом, как стыдно признаваться, что отец победил его упорство, сломил его, словно тонкое деревце. Но самое главное не это. Самое главное — Темке стыдно говорить, что он признает эту победу и согласен с ней.
Широкоплечий парень, без пяти минут восьмиклассник стоял перед пятиклашкой, сгорая от стыда, но ничего не мог с собой поделать.
Толик молчал.
Теперь уже Темка смотрел на него удивленно. Почему он молчит, почему не огорчается, ведь это, в конце концов, очень серьезно, и он приготовился к важному разговору. Он приготовился выслушивать упреки.
Он приготовился сказать, может быть, самое важное — что больше не может ненавидеть отца.
— Понимаешь, Темка, — сказал Толик, глядя ему в глаза, — я тоже хотел с тобой говорить об этом.
Толик отвернулся. Он стоял на крутом краю пепелища, и ему казалось — сейчас придется прыгнуть в глубину. На эти обгоревшие колья, на эти горы обугленных кирпичей… И все-таки лучше пусть это будет он.
Толик поднял глаза.
— Это неправда! — сказал он печально и объяснил: — Это было вранье. Отец уже вернулся к нам. Они уезжают…
Толик увидел, как расширились зрачки у Темки. Он глядел на Толика, не видя его, и кривил посеревшие губы в жалкую улыбку.
Темка стоял не шевелясь, неподвижно, улыбаясь, и молчание вырастало прозрачной стеной между ними.
Стена становилась выше, шире, и Толик с ужасом ощущал, что он ничего не может поделать с этой стенкой. Она росла независимо от него, независимо от Темки. Словно отец, надев шапку-невидимку, торопливо строил эту стену между Артемом и Толиком. Он их свел, познакомил — ведь они не знали прежде друг друга и никогда не узнали бы, но помог отец — худом ли, горем, но помог, только ему обязаны мальчишки встречей. А теперь, когда отцу стало ненужно их знакомство, он, незримый, торопливо строил стену.
Темка глядел огромными, невидящими глазами на пожарище и вдруг сказал:
— Я так и думал…
«Вот и все, — тоскливо подумал Толик. — Сейчас он повернется и уйдет». И они могут больше не встречаться. Никогда в жизни. Толик уедет с родителями, а Темка останется тут, и воспоминания их друг о друге будут только больно колоть память. И они постараются поскорее забыть друг про друга.
Опять взрослые! Опять эти взрослые все решают, хотя их и нет рядом. Нет, определенно взрослые обладали какой-то магической силой. Они походили на магнит, который располагает железные опилки только так, как нужно ему, и не иначе. Толик и Темка располагались отцом так, как это нужно было ему.
«Ах эти взрослые! — отчаянно думал Толик. — Если бы можно без них».
Конечно, это глупости. Никуда ты не денешься — взрослые и ребята как части велосипеда. Велосипед — дети, а педали и цепь — взрослые. Они придают всему движение, и это ведь совсем неплохо, главное, чтоб правильно ехать… Но — правильно ехать! Кто знает, как правильно ехать? Ребята не знают, а взрослые едут куда хотят…
Темка молчал, обреченно глядя в овраг. Толик тронул его за плечо.
— Да, конечно, — торопливо и невпопад сказал Темка и вдруг криво улыбнулся. — А ведь мы так и хотели…
Толик нехорошо подумал об отце. Зачем он добивался, чтобы Темка подружился с ним? Ведь он знал, что так будет, знал! Из закоулков памяти выплыла одна подробность: мама спрашивает каждый день у Толика: «Как там Темка?» А потом: «Как отец?»
И еще — отец и мама стоят у больницы. Стоят и говорят, будто ничего у них ни случилось, будто они не разошлись, улыбаются друг другу. И эти слова: «Ты наш бог». «Чей — наш?» — удивился тогда Толик, не бабкин же, а про себя мама во множественном числе не скажет. Сейчас ясно, чей это «наш».
Так вот, значит, когда все началось. Они помирились давно, а игра продолжалась. Отец все добивался Темкиной дружбы. И добился.
— Не горюй! — сказал вдруг Темка наставительно. — Не горюй, а радуйся.
Толик посмотрел на Темку и вдруг увидел, что глаза у него совсем взрослые. Темкины глаза не обижались, не горевали, а понимали… Понимали!
— Ведь он твой отец-то, — сказал Темка задумчиво. — И слава богу, что все кончилось…
Темка помолчал, обдумывая что-то.
— Ты знаешь, — подтвердил он, — это даже хорошо, что все кончилось так, хотя, честно сказать, я к твоему отцу… — он помолчал, — привык… Но если бы он остался, все равно ничего не вышло… Про своего отца я бы не забыл.
Толик опустил голову.
— Хвост морковкой! — сказал Темка и улыбнулся. — Помнишь, ты всегда говорил: хвост морковкой? — Он помолчал, словно выбирал слова. — Я тебя знаю, — сказал он, — Ты сейчас ругаешь Петра Ивановича. Думаешь, он меня обманул, мою маму… Нет. Он ошибся. Он просто очень ошибся, ты не суди его. Ему тоже нелегко.
Толик вздохнул, всмотрелся в Темку.
— Удивительный ты человек, — сказал горько Толик. — Тебя бьют, а ты улыбаешься.
Темка помолчал и вдруг засмеялся.
— Я ведь боксер, — сказал он. — Так и должно быть, какой же я иначе боксер…
И вдруг некстати, совсем не вовремя, невпопад, не к месту Толик вспомнил, как рассказывал Темка про отважного кашалота. Смертельно раненный кит вдруг повернул к судну и, разогнавшись, врезался в корабль.
Темка улыбался тогда, рассказывая эту историю, и говорил, что люди должны походить на этого отважного кашалота.
А то какие же они люди?
7Дома было как в праздник.
Стол накрыт хрустящей скатертью, уставлен тарелками со всякой едой, а в полных стопочках дрожит водка. Отец и мама сидят нарядные — отец в новом костюме, мама в своем любимом платье. Одна баба Шура обыкновенная — серый платок, серая кофта, острый носик из-под платка.
— Давай скорее, — сказала мама, едва вошел Толик, — мы тебя заждались. — Сказала так, словно они куда-то опаздывали.
Толик внимательно оглядел отца. Новый костюм сидел на нем хорошо, ладно обтекал широкие плечи, и рубашку он купил новую, дорогую, и красивый галстук. Просто на жениха походил отец. Вот только лицо у него было вовсе не жениховское, а серое и усталое. Будто он прошел сто километров пешком и, едва умылся, сразу за стол сел.
Совсем недавно Толик отца обвинял, считал, что он обманул Темку — да так ведь все и было, — а теперь обида уходила. Может, в самом деле? Может, прав Темка — отец ошибся? Жестоко и больно для всех, но ошибся, и его надо не винить, а понять.
Отец поднял рюмку с дрожащей водкой.
— Давайте выпьем, — сказал он задумчиво. — Давайте выпьем, за то, чтобы все было хорошо.
Мама согласно кивнула головой, чокнулась с отцом. Чокнулась и бабка, но пить не стала, только пригубила и поглядела на отца колючими глазами.
Отец опустил голову и слепо тыкал в закуску вилкой.
Да, невеселый получался праздник! Толик думал, это будет светлый-светлый день, такой день, когда в тебе звенит таинственная струна, когда петь хочется, когда ты сумеешь сделать все, что захочешь. Еще бы — ведь они снова сидят вчетвером, они снова вместе, но только теперь по-другому. Оттого и смотрит бабка колючим взглядом, что все по-другому — победили ее отец и мама. Поняли они друг друга наконец.
Толик ковырялся в тарелке — такая вкуснота, но есть не хотелось, не было, как назло, аппетита, а все думалось, думалось, будто он мудрый старец.
Поняли родители друг друга, но вот сами не радуются, что теперь все позади. Чему действительно радоваться, если с таким трудом поняли они все, если понимание это оказалось долгим, запутанным и тяжким.
Толик как бы со стороны оглядел стол, за которым они сидели. Не было тут ни одного правого человека. Каждый виноват в том, что случилось. Раньше Толик одну бабу Шуру во всем обвинял, но теперь-то он точно знал: и мама, и отец, и он сам — все виноваты.
Все виноватые они, все до одного, но все же и пострадавшие. Бабка — власть потеряла, у Толика куча несчастий была, а про маму с отцом и говорить нечего. Не зря они, хоть и нарядные, хоть и праздничные, а совсем невеселые.
Отец встрепенулся, улыбнулся криво.
— Ну ладно, — сказал он, — что было, то миновало! — взглянул на бабку, поднял стопку. — Давайте выпьем, Александра Васильевна, чтоб остаться нам добрыми родственниками!
Бабка опять кольнула его острым взглядом, но смолчала, только вздохнула тяжело и залпом опрокинула стопку, аж в горлышке у нее сбулькало: ну, баба Шура!
