Юрий Вебер - Когда приходит ответ
И он тут же резко повернул от своих «но», воспевая должную хвалу заокеанскому изобретателю. Его машина имеет принципиальное значение. Он выбрал верный основной принцип — разложение единицы на конституенты. Он осветил путь, может быть сам не доведя его до конца. Но хорошее в науке встречается далеко не каждый день, даже малая частица хорошего. Надо уметь различать ее и беречь.
— А нам-то что теперь? — спросил Зуев.
— Ничего… — снова просиял Мартьянов. — Развить хорошее и откинуть плохое.
Легко так сказать! Только что беспощадный мартьяновский разбор потряс чужую машину до основания, надо будет все пересматривать заново. А что именно, что же нужно?
— Думать, — коротко сказал Мартьянов.
Это было самым любимым и, пожалуй, обычно самым трудным заданием Григория Ивановича для аспирантов: думать.
— Кстати, вы обратили внимание? — спросил Мартьянов, показывая на ту же фотографию.
Опять он возвращался к этой доске с переключателями. К тому, что, казалось бы, было у автора так удачно придумано. Переключатели, на которых по условиям работы набираются разные конституенты и над которыми лампочки зажигают свои ответы. Доска переключателей — это память машины, на ней удерживаются все комбинации, дающие либо замкнутую, либо разомкнутую цепь. Ясная, наглядная картина. А Мартьянов все время подкрадывается к ней с какими-то сомнениями.
И повторяет: машина рассчитана на анализ схем из четырех элементов; для этого требуется шестнадцать переключателей.
— Всего лишь четыре и уже шестнадцать. Вы все-таки уверены, что это хорошо?
— А как же иначе? — спрашивает Зуев.
— Не знаю, — говорит Мартьянов — Но я знаю, что машина, действительно годная практически, способная действительно оказать помощь, должна одолевать и не четыре элемента, и не шесть, а гораздо больше.
— Сколько же по-вашему?
— Ну, элементов двадцать, по крайней мере.
— Двадцать элементов! — растерянно улыбнулся Зуев.
— А что вы думаете? Схемы на двадцать элементов теперь самая элементарная вещь. А многие гораздо больше и сложнее. Так что машина для анализа двух десятков реле — это достаточно скромно.
— Но все-таки двадцать… — покачал головой Зуев.
— Вот и представьте, что будет при этом на доске с переключателями, — посоветовал ему Мартьянов.
10
Вот отчего, возможно, Клодт Нэйшл остановился на четырех элементах. Простой расчет это показал.
Четыре элемента могут дать шестнадцать разных комбинаций. Их все надо перебрать и зафиксировать. Отсюда на машине шестнадцать переключателей. Все ясно: 2n — два в степени эн.
Ну, а если будет не четыре, а шесть элементов, что тогда? Тогда потребуется перебирать уже шестьдесят четыре комбинации. Опять по той же формуле «два в степени эн». И надо уже разместить на передней доске машины шестьдесят четыре переключателя. И все их ставить от руки в разные положения.
«А если увеличить емкость машины еще немного, хотя бы до десяти элементов?» — спрашивает Зуев. И карандаш быстро подсчитывает: два в степени эн — значит тысяча двадцать четыре разных комбинации. Это тысяча двадцать четыре переключателя на доске машины. Какая же доска тут потребуется? Целая стена!
Каждый лишний элемент вызывает расширение всей машины вдвое. А Григорий Иванович говорит, что надо замахиваться вон куда — на двадцать элементов. Подсчитаем. По закону «два в степени эн» будет… На бумажке расчетов Зуева вырастает гигантская цифра 1 048 576. Более миллиона разных комбинаций. Стало быть, более миллиона переключателей на доске машины. Какие же стены, этажи или площади смогут такое вместить?
Закон «два в степени эн», на который опирался весь авторский замысел, грозил этот же замысел и разрушить. Размеры! Размеры машин всегда стоят серьезной опасностью перед конструкторами, изобретателями. «Не влезает!» — вот что нередко случается с блестящими решениями, когда они не учитывают достаточно такой, казалось бы, нехитрый момент, как прак тически допустимые размеры. И сколько великолепных замыслов в истории науки и техники было похоронено под тяжестью непомерно растущих размеров! Особенно опасность эта преследует всякие «разумные» машины — счетные, решающие, логические… Они, эти машины, предназначенные исполнять какие-то отдельные, очень узкие функции человеческого мозга, еще крайне далеки от его великой емкости, при которой в небольшой черепной коробке помещаются миллиарды отдельных элементов, перерабатывается невообразимое количество сигналов информации, хранятся огромные запасы памяти, совершается несметное число разнообразных логических операций. Хоть бы крохотную часть этих способностей удалось вложить в какую-нибудь машину. Пусть хотя бы только способность просматривать и проверять готовую релейную схему.
Счетно-решающие электронные машины занимают обширные залы. Но они заменяют труд десятков самых квалифицированных вычислителей. А логические машины? Каждая из них может делать что-то очень ограниченное, первые азы логики, ничтожную часть того, что может даже один человек, а размеры претендуют уже на целое сооружение.
Зуев просматривает свои записи, в которых лежит вся эта история попыток. Вот они… Знаменитая машина Джевонса, оперировавшая всего лишь четырьмя школьными понятиями, была уже ростом с целое пианино. А логическая машина, которую задумал англичанин Смит, и вовсе не могла появиться на свет, так как под нее потребовалась бы вся Площадь старого Лондона. Дальше — больше…
Это, так сказать, век механический — с рычагами, колесиками, — с подвижными планками. Но вот появляется последняя новинка — машина Клодта Нэйшла, чистое дитя современности, созданное из электрических обмоток и контактов, из миниатюрнейших электронных деталей, из диодов и триодов. И едва это аналитическое дитя захочет перешагнуть за первые четыре азбучных элемента, как оно должно раздуться до исполинских размеров машины-чудовища. Подумать только: более милллиона одних переключателей!
— Понятно, остановился он не зря на четырех элементах, — с убежденностью сказал Зуев.
— Его манера, — сказал Мартьянов. — Бросит свежую идею. Докажет принципиальную возможность. А дальше — ломайте голову сами. Так было и с релейной алгеброй, так и с этой машиной. Он мыслит теоретически.
— А нам расхлебывать? — пробурчал Зуев.
— Будьте благодарны, что он дал вам ведущую ниточку. Разложение на конституенты единицы, — немедленно напомнил Мартьянов.
Зуев демонстративно почесал затылок. Положение действительно как заколдованный круг. Основная идея очень верная. Но идея никуда «не влезает». Надо сохранить идею… но все переиначить. А как переиначить?
Две головы близко склонились в молчании над изображением машины: одна — широколобая, с мягко свисающей шевелюрой другая — более узкая, с реденьким зачесом и с какой-то острой напряженностью в узких, чуть впалых висках. Аспирант академии и его ученый руководитель.
Приход Ростовцева прервал их тяжелые размышления. Как всегда, грузно и уютно расположился он на холодном казенном диванчике из темной клеенки в кабинете Мартьянова и принялся не спеша рассказывать своим тихим, сдавленным голосом. Он теперь заведует большой лабораторией у себя в институте с немалым штатом сотрудников, среди которых он и старается разбрасывать зерна релейной теории. Применительно, конечно, к системам телефонной связи. Между прочим, он так же спокойно, как бы невзначай, заметил:
— Думаем заняться у себя машиной для синтеза схем. Пусть сама проектирует…
Да, вот это сообщение!
— Мы для анализа. Вы для синтеза. Полный комплект! — сказал Зуев, чтобы что-нибудь сказать.
Мартьянов потерпел еще немного и спросил:
— На каком же принципе вы думаете строить?
— Известно на каком. — За очками гостя мелькнуло нечто вроде деликатной усмешки. — Наш метод мостиковых соединений. Метод каскадов. Немного препарированный для машины.
Надо признать, этот Ростовцев последовательно бьет в одну точку. Сначала тихо, но упрямо искал свою методику мостиков, уклоняясь от мартьяновской символики. Потом неплохо настроил своего сотрудника-математика. И вот в недрах их лаборатории возник этот самый метод каскадов. Хотя и ограниченный, но очень простой графический метод, состоящий из однотипно повторяющихся приемов. А то, что повторяется, — то и поддается легко механизации. И теперь шаг к машине. Логично!
Он идет к машине от определенного метода. У них же, у Мартьянова с Зуевым, как раз, пожалуй, обратное. Они идут от машины… к чему же? К методу, который им еще неизвестен или известен только наполовину. А другая половина — «надо же все переиначить!» Выходит, на стороне Ростовцева несомненное преимущество.
Неужели они так и допустят, чтобы он оставил их за кормой?
