Сусанна Георгиевская - Отрочество
Сейчас я опущу письмо в ваш почтовый ящик. Я знаю, что потом я буду стоять у ящика и, может быть, мне будет очень тяжело, но письма я вынуть уже не смогу… И это ничего. Это даже очень хорошо. Пусть! Я так привык за последнее время, чтобы мне было стыдно и тяжело, что постепенно перестал обращать на это внимание.
Лида, никому не показывай.
Лида, никому не говори про того человека, который мне написал.
Лида, никому не говори, что я предлагаю дружбу.
Лида, передай, пожалуйста, отцу привет, но скажи, что это было устно.
До свиданья!
Твой друг Яковлев Даниил,
ученик шестого «Б» класса 911-й мужской школы».
* * *«Даня! Большое спасибо за письмо. Я его сожгла, так что ты можешь не беспокоиться. У нас, как назло, сняли плиту и провели газ, а в комнатах уже давно паровое отопление. Но я взяла мусорное ведро, вышла во двор и сожгла письмо в ведре на пороге черной лестницы, хотя мне почему-то было его очень жалко. Я жгла, а все ребята стояли вокруг и спрашивали, что я такое жгу. Но я, конечно, никому ничего не сказала. Вообще, Даня, у меня очень тяжелая жизнь. У нас в доме ничего нельзя спрятать, потому что тут живет один человек, который все время подсматривает, подслушивает и читает чужие дневники. Хорошо, что я первая заметила твое письмо, а то он уже подбирался к почтовому ящику.
Даня! Ты просил меня приказать тебе, чтобы ты получал пятерки. Так вот, приказывать я, конечно, не могу, но ты знай: для меня очень важно, чтобы ты учился на круглые пять. Я думаю, это замечательно, что ты решил воспитать в себе твердый характер.
Между прочим, после случая с тобой все девочки у нас в классе только и говорят о том, что нужно уметь во-время поддержать товарища. Мы даже поставили вопрос на звене, и Таня с Верой признали свои ошибки, что пошли тогда на кросс и недооценили, какое это важное дело — чуткость к человеку. Наша вожатая выступила и сказала, что надо уметь любить и уважать своих товарищей и всех настоящих советских людей, — без этого нельзя ли бить и своей родины. Основа советской школы — такое товарищество, такое товарищество, которое должно пройти через всю нашу жизнь и сплотить нас в единый коллектив строителей коммунизма. Нет, я тебе не могу передать точно, как она говорила. Но, в общем, она сказала очень хорошо.
Наша вожатая, Зинаида Митрофановна, вообще нам нравится больше вашей вожатой, Зои Николаевны. Ваша Зоя, говорят, чересчур принципиальная и часто сердится.
А еще у нас, между прочим, говорят, что Зоя Николаевна выходит замуж за того, с которым каталась на катке и который у вас читал лекцию об Индонезии. Я это знала первая. У него было такое перепуганное лицо, когда он с ней катался.
Я уже привыкла к тому, что ты мой друг, Даня. Спасибо за доверие.
Я жду ждать весны и конца четверти.
Уверена, что ты получишь круглые пятерки. Я бучу ждать и не забуду тебя.
С пионерским приветом.
Твой друг и товарищ Лида Чаго».
* * *Первое письмо было написано торопливым почерком на клетчатом, вырванном из тетради листке.
Второе письмо было написано широким, тщательным почерком на голубой почтовой бумаге.
Первое письмо отправитель опустил прямо в почтовый ящик адресата, без указания адреса.
На втором письме был красиво выписан адрес и к конверту приклеена великолепная почтовая марка с портретом Пушкина. Письмо пришло по почте.
Глава XV
С некоторых пор в доме Яковлевых появились новые часы. Сделанные когда-то вручную первоклассным мастером, они и до сих пор еще хранили следы былой красоты и чьей-то — неизвестно чьей — причуды.
Дело в том, что часы эти, задуманные как стенные часы-кукушка, были, кроме того, и будильником. С помощью старинного ключика, подвешенного на веревочке к завитушке деревянной резьбы, можно было поставить четвертую, похожую на маленькое золотое копье стрелку именно на тот час, в который вы желали проснуться.
День сменялся вечером, вечер — ночью. Три стрелки потихоньку перемещались, старчески вздыхая и даже как будто поскрипывая. Только маленькое золотое копье оставалось неподвижным, грозно указывая на полустертую римскую шестерку, и на рассвете следующего дня, ровно в шесть, вас будил звон колокольчика, когда-то, вероятно, серебряный, а теперь хрипловатый и надтреснутый.
Как бы там ни было, часы жили, и колокольчик будильника делал свое дело. А вот кукушка, которая жила над циферблатом, в ажурном деревянном доме, на старости лет решительно превратилась в домоседку. Она уже никогда не выпархивала из своего красивого резного домика, никогда никто не слыхал ее двухзвучного голоска. И только изредка, совершенно неизвестно почему, дверцы ее дома сами собой распахивались. Из-под кружевного, узорчатого навеса выглядывала ее круглая птичья головка. Становились видны коричнево-серые пропылившиеся перышки, крючковатый клюв и глаза — стеклянные, с черной точкой посередине. От зрачков, подобно солнечному сиянию, отходили желтоватые лучики. Птица глядела вперед стеклянными, хрустальными глазами и, должно быть, скучала, бедняга: еще бы, старость не радость. Склонивши набок голову, она как будто прислушивалась к мерному тиканью часов, но не покидала своего укромного домика даже тогда, когда часы сотрясались, сообщая семейству Яковлевых, что наступил день и надо вылезать из-под теплых одеял.
Мать пренебрежительно называла часы рухлядью, Саша Петровский — Даниной археологической находкой, а отец говорил о них: «М-да… бывает, бывает…»
И только Даня любил свои часы. Он полюбил их с той самой минуты, как увидел на углу улицы в руках у какой-то старухи. Она продавала эти часы. Цена, назначенная старушкой, оказалась сходной. Даня приобрел кукушку, не смея торговаться.
Прибежав домой, он сейчас же повесил часы в простенке между окошками и начал готовить уроки, с удовольствием поглядывая на маленький бронзовый циферблат и затейливую деревянную резьбу.
Будильник пришелся к дому Яковлевых. Он словно сросся со стеной и жил в пространстве между окошками своей догорающей жизнью. К нему привыкли. Даня не забывал его заводить по три раза в сутки. На более длительный срок у будильника не хватало силенок.
Но, подкрученный заботливой рукой своего хозяина, он добросовестно делал свое дело — стрелка двигалась по кругу, не спеша и не отставая. Кукушка, казалось, спала над потемневшим циферблатом. В ее стеклянных глазах отражались попеременно утро, день, вечер и ночь.
Время шло. С каждым днем будильник как будто тикал все тише и тише, все отчаяннее дребезжал по утрам надтреснутый колокольчик.
Иной раз часы-кукушка неожиданно останавливались, и тогда, хоть в комнате и были другие часы, Дане казалось, что кругом сделалось неожиданно пусто и мертво.
Он решил увеличить количество заводов до пяти раз в сутки. На некоторое время это помогло. Но в один прекрасный день, вернее сказать — в одну не слишком прекрасную ночь часы не выдержали такой нагрузки, их механическое сердце разорвалось.
Это случилось ровнешенько в 2 часа 39 минут.
Ночь. Будильник робко вплетал тихий говорок в стрекотанье сверчка, то-бишь в тиканье часов из «ДЛТ», красовавшихся на выступе печи. И вдруг раздался хруст. Потом неожиданно заиграло. В комнате ни с того ни с сего зазвучала унылая, жалобная песенка треснувшего колокольчика.
Яковлев-отец вскочил с кровати, зажег свет и, сердитый, еще не вполне проснувшийся, изумленно уставился на часы.
Часы умирали… Казалось, вот-вот колокольчик звякнет в последний раз — и все стихнет. Но нет, в них еще теплился слабый огонек жизни. Они готовили семейству Яковлевых последний сюрприз: резные воротца раскрылись, кукушка выпорхнула из своего деревянного домика и прокуковала множество раз подряд, предсказывая кому-то беспримерное долголетие.
Это и было лебединой, вернее — кукушкиной песней Даниных часов. Они замолкли навсегда. Остановилось тихое биение старого механического сердца.
— Чорт подери! — сказал отец, укладываясь обратно в кровать.
— Никакого покоя! — сонно проворчала мать.
И только Яковлев-младший не спал: он жалел свои часы и боялся спать. Сон сморил его лишь тогда, когда за окном забрезжил рассвет.
— Даня, Даня, вставай, — услышал мальчик над самым ухом шопот матери.
Было уже двадцать минут восьмого.
— Я жалела тебя будить, — оправдывалась она, — ты не спал всю ночь. Я слышала, как ты ворочался и кряхтел из-за этого проклятого будильника…
В этот день, возвратившись из школы, Даня не стал готовить уроки. Бездеятельный и мрачный, он дожидался отца. И вот отец пришел. Ничего не подозревая, неторопливо снял пальто и повесил его за шкаф на специально отведенный для этого крючок.
— Папа, — не выдержав, сказал сын, не в силах дождаться, пока отец поест, — папа, я решил поговорить с тобой как с коммунистом!
