Сусанна Георгиевская - Отрочество
— Ну, приблизительно с того, когда тебе открыли дверь. Или нет, лучше с того, где хорошего человека не жалко поддержать… Так и сказала — вот именно «хорошего»?.. Вот именно так и сказала? Смотри в глаза!
— Сказала.
— Ты врешь. Ты все врешь.
— Да полно… Ну вот, если бы я был ты, так сказал бы: «Пусть я сейчас на этом месте провалюсь, если вру!»
Раздался хруст. Едва приметно затрещал лед… Да нет, это попросту хрустнула под лыжей какая-то щепочка.
— Значит, ты утверждаешь, что, в общем, не было особенного позора?
— Наоборот… Я же тебе говорю, что все они к тебе исключительно относятся. Отец так прямо и сказал: «славный парнишка».
— Ну, а вот это ты уже соврал! Он не мог так сказать… Нет, вникни: какие же бывают люди на свете!.. Подожди минуточку. Значит, так и сказал: «славный парнишка», взял и сразу подал самовар?
— Вот именно.
— А как?.. Ну что тебе стоит?
— Ладно, — терпеливо ответил Саша Петровский. — Я, значит, стоял на лестнице, а он — напротив, как ты сейчас. Берет самовар, подает мне и говорит: «Хорошее дело, напрасно ты стесняешься». Вот приблизительно так…
— Ну, а теперь про то, как «хорошего человека не жалко поддержать». Только уж про это ты наверняка поднаврал.
— Можешь не верить. Но интересно, как ты, в таком случае, объясняешь себе приход девочек?.. Они не приходили? Я их выдумал, что ли?
— Положим, верно, — задумчиво согласился Даня. — Девочки были. Да мало того, что были — и до сих пор ходят. Все ходят и ходят… Позавчера пришли какие-то четыре маленькие с вожатой и принесли баночку с золотыми рыбками. Еще хорошо, что меня дома не было… А вчера заскочили две пятиклассницы, оставили настольный крокет и сказали, что через день за ним зайдут.
— Врешь! — сказал Саша.
— Ага, вру! — с горьким торжеством ответил Даня. — То-то и беда, что не вру. Как будто я могу такое придумать! И скажи на милость, зачем ты мне такую свинью подложил?
— А я хотел, чтобы ты мне отдал одну рыбку, — прыснув в кулак, ответил Саша.
Даня не выдержал и тоже расхохотался. Отсмеявшись, оба помолчали.
— А все-таки удивительно, что ты пошел вот именно тогда, — вдруг опять сказал Даня. — Ведь я же ничего не понимал… Я в такой был на тебя обиде… А ты понял и объяснил, что все в классе уважают и все такое. Нет, Сашка, вот теперь я действительно клянусь…
— Отстань!
— Сашка, отчего ты не хочешь, чтобы я поклялся? Я уже четвертый день хочу поклясться, а ты…
— Да отстань ты от меня, на самом-то деле! Чего ты пристал?
— Нет, я вижу, ты меня не хочешь понять. Ты же меня действительно за шкирку тащил. Александр Львович был прав. Ты меня волок, волок, а я только упирался.
— Данька, брось!
— Не брошу. Ты думаешь, у меня совести нет? Ты ошибаешься. Совесть у меня есть, и я вам докажу… Сейчас я еще не могу тебе доказать, но, в общем, мне необходимо, чтобы круглые пятерки. И вот увидите… Не веришь? Ну и не верь! Сам увидишь, как я буду заниматься.
— Данька, ну чего ты, на самом-то деле, как будто кто-то сомневается в тебе. Я всегда знал…
— И еще я тебе хочу сказать, что я понимаю, какой ты друг и товарищ. И я всегда…
— Мне надоело, и я ухожу, — сказал Саша. — Подумать только: четвертый день — и все про то же, про то же…
И, подкатив к лестнице, сбегавшей с набережной на лед, он в самом деле снял лыжи и начал медленно подниматься по ступенькам. За ним, разрываемый желанием поклясться в верности и дружбе, в грустном молчании последовал Даня.
Зажав подмышкой лыжи, мальчики шли по набережной. И вдруг Даня заметил, что какой-то цветной полосатый комочек летит тихонько, переворачиваясь на льду. Это странное «что-то» было похоже на оторванное птичье крыло.
— Подожди, — сказал Даня и, сбросив на снег лыжи, сбежал по ступенькам.
Через минуту он воротился. В руках у него были старая вязаная шапочка.
— Провалиться мне, — сказал он, внимательно разглядывая шапку, — если это не шапка Зои Николаевны!
— Ерунда, — ответил Саша. — Таких шапок в Ленинграде, наверно, целая тысяча.
— Как хочешь, а эта все-таки ее шапка. Я тебе и говорю, что ее… Хочешь — спорим?
Но они не успели поспорить. На набережной показалась Зоя. Она была в мужской бобровой шапке. Ее вел под руку Озеровский без шапки. Волосы у Озеровского торчали дыбом на ветру.
Саша быстро толкнул Даню под локоть, но было поздно — тот уже выпалил:
— Зоя Николаевна, шапка!
— Вы видите, — сказала Зоя Николаевна Озеровскому осекшимся голосом, — вы видите, вы видите теперь… Они…
— Стыдно, ребята! — укоризненно сказал Озеровский. — Не ожидал! — и посмотрел на них с таким счастливым и ликующим выражением лица, что Даня от изумления приоткрыл рот.
Зоя Николаевна и Озеровский прошли мимо.
— Нет, что ни говори, очень странно… — пожимая плечами, сказал Даня. — Ведь это же было очень вежливо: «Вот ваша шапка — пожалте!» А он говорит: «Стыдно». Что же по-твоему? Не понимаю! Забирать себе, что ли, чужие шапки?
— А что тут понимать! — ответил Саша. — Я предупреждал, я даже толкнул тебя в бок.
— Нет, как-то все ж таки удивительно, — продолжал недоумевать Даня, внимательно разглядывая шапку Зои Николаевны. — Может, все-таки сбегать, отдать?
— Отстань от них! — строго сказал Саша. — Что ты, маленький?
А Зоя и Озеровский уже были далеко и скрылись от мальчиков, заслоненные пологим спуском Университетского моста.
На той стороне Невы затеплилось первое окошко. За этим огнем зажегся второй. Загорелись, задрожали сквозь путаницу оголенных снежных веток, отбросили во все стороны лучики, прямые и лохматые.
Длинные, узкие дорожки огней скрестились на середине Невы. Снег засветился и заиграл мелкими красными, голубыми и зелеными искорками.
Даня и Саша стояли бок о бок у гранитной ограды и задумчиво смотрели на тот берег. Огни, искрясь и дрожа, как будто плыли навстречу мальчикам, и берег был похож на дальнюю гавань, на неведомый город, к которому, чуть-чуть покачиваясь, приближался их идущий по замершим волнам корабль.
Глава XIV
«Здравствуй, Лида!
Я тебя очень, очень прошу — никому не показывай это письмо. Я знаю, что многие любят показывать письма, которые получают (особенно девочки), а мне нужно знать, что только ты одна его прочтешь. Тебе я отчего-то всегда так хочу говорить правду, Лида. Я тебя совершенно не боюсь, и сам не знаю почему. Я тебя не стеснялся и доверял тебе даже тогда, когда пришел к вам в первый раз и ты сказала бабушке: «Бабушка, а он вообще не любит есть». Я знал, что ты смеешься надо мной, но почему-то не рассердился.
Лида, я тебе хочу сказать одну вещь: у нас был сбор звена, и меня крыли. И я обидел товарища. И вдобавок ко всему, я еще получил одно письмо от одного человека, и теперь я должен обязательно выправиться на круглые пятерки до конца четверти. Потому что это имеет отношение к науке. Мне нужно непременно. Я должен! Из принципа, понимаешь?
Но раньше, до письма этого человека, я думал, что раз ты в такую минуту пришла ко мне, то теперь я смогу хоть изредка тебя видеть и, может быть, даже когда-нибудь пойти с тобой в кино на дневной. А теперь я уже не могу. Я не могу, потому что понял один свой большой недостаток.
Видишь ли, если мы с тобой решим иногда видеться, так уж я буду все время думать только об этом и буду ждать. А я не должен думать и ждать. Я уж знаю: только когда я скажу себе «Нельзя!» я смогу по-настоящему заниматься. И вот я решил сказать себе — и даже уже сказал, — что не увижу тебя до конца четверти.
Но это не значит, что я смогу совершенно не думать о тебе, я привык о тебе думать все время, с самого начала учебного года, с тех пор, как я тогда пришел к вам и твой отец мне дал примус, поднос и прочее… Теперь я хочу тебе сказать еще одну правду: это дело с пятерками я затеял не только ради школы, звена, науки и того человека, от которого получил письмо, но и ради тебя. Ведь я могу все сделать для тебя, Лида! Если бы ты мне, например, сказала, чтоб я выпил чернила, — я выпил бы. Если бы ты сказала, чтоб я выкрасил крышу на восьмом этаже, — я бы выкрасил. Если бы ты сказала, чтоб я пошел пешком в Крым, — я бы пошел.
Так прикажи мне и — даже больше — скажи, что ты веришь в то, что я буду получать пятерки. Я очень хочу, мне очень нужно, и мне так сильно хочется что-нибудь сделать для тебя. И для всех. А кроме этого (с пятерками), я пока еще ничего придумать не мог. Но я буду так стараться, что ты поймешь, что у тебя есть друг, который на все для тебя способен.
И еще я решил предложить тебе дружбу, Лида.
Сперва я хотел, чтоб пошел Саша и предложил от нас обоих. Но я не знал, как ему это сказать. Теперь я тебя не буду видеть до самой весны. Не забывай меня, пожалуйста.
Сейчас я опущу письмо в ваш почтовый ящик. Я знаю, что потом я буду стоять у ящика и, может быть, мне будет очень тяжело, но письма я вынуть уже не смогу… И это ничего. Это даже очень хорошо. Пусть! Я так привык за последнее время, чтобы мне было стыдно и тяжело, что постепенно перестал обращать на это внимание.
