Юрий Хазанович - Свое имя
Максим Андреевич долго молчал, пощипывая желтые усы. Потом посмотрел на Митю открытым взглядом.
— Ну, коли так, Димитрий, — сказал он негромко и проникновенно, — прости ты меня. Старые-то глаза и в новине, знать, старину видят… Словом, прости, голубок. Антоновна, две рюмки…
Пока он доставал из-под цветочного столика бутылку, Екатерина Антоновна поставила на стол две граненые старинные рюмки толстого белого стекла.
Близко поднося их к глазам и щурясь, Максим Андреевич не спеша наполнил одну, потом другую, так же не спеша заткнул бутылку бумажной пробкой и поднял свою рюмку.
— За тебя, значит, голубок. За все хорошее… — Он потрогал жесткие усы, в которых пряталась улыбка. — И еще скажу я, как сказал бы твой батька: «Смотри без баловства! Чтоб она никогда силу над тобой не имела…»
Пригубив, старик поставил рюмку, суетливой своей походкой вышел из комнаты и быстро вернулся.
— А это мой отдарок тебе, Димитрий, — сказал он, протягивая Мите плоский черный карманный фонарик. — Может, сгодится когда. Не больно казист он, правда, а мне сколько уж лет хорошо светил. Пускай теперь тебе посветит…
Митя поднялся и, обеими руками принимая подарок, почти шепотом проговорил:
— Спасибо, Максим Андреич…
Возле калитки Митю встречала мать.
— Поздно-то как сегодня! — Тонкими пальцами она коснулась его плеча, заглянула в глаза.
— Получку выдавали, вот и задержался. — Он взял мать под руку и направился с нею во двор.
Марья Николаевна рассказала, что несколько минут назад прибегал Алеша, радостью поделился: его тоже переводят на паровоз.
— На одной машине будем, — оживился Митя. — Кочегар из нашей сменной бригады в помощники переходит, Алешка на его место…
Раздевшись, он вошел в столовую и устало опустился на кушетку.
— Сейчас поесть соберу. Остыло все, поди… — Мать засуетилась, как бывало, когда из поездки возвращался отец.
— Подожди, мама. — Митя протянул ей крохотный ключик на кожаном шнурке. — Возьми там кой-что…
Как ни старался он казаться равнодушным, но мать услышала в голосе его торжествующие нотки. Так всегда после получки делал отец. Он приходил с работы, умывался, а потом, как бы между прочим, говорил: «А ну, Марьюшка, достань-ка там кой-что…» — и протягивал ей ключик. Она открывала сундучок и находила конфеты, какую-нибудь материю, деньги…
Должно быть, мать вспомнила сейчас об этом, потому что глаза ее вдруг затуманились.
Марья Николаевна принесла из прихожей сундучок, открыла его и достала картонную коробку. В ней красовались добротные и нарядные туфли.
— Кому это? — спросила она, осторожно коснувшись пальцами мягкой коричневой кожи.
— Тебе, мама. Ты же хотела…
— Когда это было! И в уме ли ты — на этаких-то высоких подборах?
— А что? Ты ведь у меня совсем еще молодая…
Оглядывая обновку, Марья Николаевна, блестя глазами, проговорила:
— Спасибо, Димушка! Сама-то я, наверное, и не собралась бы.
— Конечно. Для себя никогда не хватает времени…
Когда мать достала из сундучка деньги, он, внимательно поглядев на стены, серьезно сказал:
— Знаешь, что я надумал? Летом дом перебирать станем. Нужно подновить его малость.
Марья Николаевна тихо подошла к нему, обняла за плечи, прильнула своей влажной щекой к его щеке:
— Милый ты мой, Дмитрий Тимофеевич! Дождалась я. Дождалась…
Загадочный случай
Как только Максим Андреевич и Самохвалов спустились принимать машину у сменщиков, Алеша поправил ушанку, застегнул тужурку на все пуговицы и стал не спеша складывать газету, в которую завертывал еду.
— А не рановато? — сказал Митя.
Алеша обернулся с наигранным удивлением. Оттого, что лицо его было черно от копоти, зеленоватые глаза казались особенно яркими.
— Что за новости?
Нет, это были не новости. За два месяца он ни разу не сдал смены как следует: арматура всегда грязная — страшно дотронуться, инструментальный ящик похож на свалку, обшивка котла заросла копотью, даже бронзовых колец не видно. Если с этим почему-то мирится машинист Храмцов, то Митя не станет мириться. И больше подбирать за Алешкой «хвосты» не будет. В конце концов, из-за этих поблажек он никогда не научится по-настоящему ходить за машиной…
— Хватит, я уже усвоил! — Алеша скривил потрескавшиеся губы. — Проявляешь душевную заботу?
— Считай как хочешь.
— 3-знаешь, у меня твои бесконечные поучения уже в горле сидят. С тобой невозможно жить в дружбе…
Митя сказал, что требует с Алеши не больше, чем требовали с него самого. А дружба… дружба вовсе не значит, что кто-то должен в няньках ходить…
— Он требует! — с насмешливым пафосом повторил Алеша. — Какая высокая сознательность! Ах да, я забыл, ты ведь уже комсомолец! Правда, без году неделя…
Сжав кулаки, Митя шагнул к нему:
— Замолчи!
— Подумаешь! — вскрикнул Алеша. — Вас и критикнуть нельзя. Неприкосновенная личность! Выслуживаться решил? Ну, нажалуйся.
— Не в моей привычке. Сам заставлю.
— Однако! — нараспев проговорил Алеша. И вдруг по Митиному лицу, по всей его напряженной фигуре понял, что тот не отступит от своих слов.
Постояв, он медленно расстегнул тужурку, так же медленно достал из ящика паклю и, тихо напевая неверным голосом, принялся протирать инжектор.
«Невозможно жить в дружбе!» — вспомнил Митя. И правда, невозможно. Все на ножах, все только грызня. Лучше бы кто чужой был сменщиком…
— Димитрий, про смазку не забудь! — крикнул снизу Максим Андреевич.
Взяв бидон и не посмотрев в. Алешкину сторону, Митя спустился с паровоза.
Алешка кончил чистить арматуру, помешкал недолго, размышляя о чем-то, и, обреченно махнув рукой, стал складывать инструменты. Друг! Друг — это тот, кто пойдет за тебя в огонь и в воду, кто жизни своей для тебя не пожалеет. А он? Боже мой, несколько раз протер за друга вентильки и краны — и уже надорвался. И вообще, разве это дружба? В дружбе должна быть общность интересов. А где она, эта общность? Он без памяти от своей промасленной робы, от железного сундука, по которому любой прохожий угадает, кто ты, где работаешь и сколько получаешь, от этой дурацкой жизни на гремучих колесах. Во всем свете, наверное, не найти работы более грязной, суматошной и трудной. От поездки до поездки не можешь смыть проклятую въедливую сажу; когда все порядочные люди отдыхают, ты трясешься на паровозе и до изнеможения борешься со сном. А днем клюешь носом и голова не перестает гудеть, как пустой котел, по которому бьют железиной. А он не наговорится о прелестях паровозной службы. «Алешка, ты понимаешь, мы — рабочие люди!» А что особенного? Где сказано, что все должны начинать от печки? Если бы не обстановка, Алеша иначе устроил бы свою жизнь. Да, разные у них интересы, разные взгляды, и чем дальше, тем больше они расходятся…
Покончив с инструментами, он в сердцах захлопнул ящик, подмел железный пол и огляделся: «Пожалуйста, высокосознательная пиявка! Какие будут замечания?»
Когда он спускался с паровоза, к нему подбежал незнакомый рабочий паренек с широко поставленными, светлыми, навыкате глазами.
— Слушай, друг, — сказал он. — Ты с этой машины?
— Ага.
— А я вон с той. — Он показал на дальний путь, где стоял паровоз. — Сделай одолжение, дай резачка на минутку…
Обращение паренька, его приветливое лицо не позволили Алеше отказать. Он быстро вернулся на паровоз, отвязал резак и подал его с тендера:
— Только вернуть не забудь…
Когда спустя минут пятнадцать паренек прибежал с резаком, паровоза на том месте уже не было…
Поездка эта, за исключением разговора с Алешкой, обещала быть спокойной, ничем не примечательной. Только небо да воздух были особенными. Небо словно распахнулось, необозримо-огромное, чистое, без единой тучки, бездонно голубое над головой и холодновато-зеленое на горизонте. А воздух, прозрачный, по-весеннему терпкий, был похож на ключевую воду.
За горами скрылось солнце. Быстро стемнело. В сумерках звуки сделались ярче, слышнее. Громче грохотали колеса, шипел пар, поскрипывало железо будки, ревел свисток. Когда миновали первый подъем, Митя вдруг заметил, что не успевает наполнять углем лоток. Самохвалов почти не отлучался от топки, вид у него был взъерошенный, тревожный.
— Не уголь, а черт те что! Давно не видал такой пакости! — ворчал он.
Оторвавшись на минуту от окна, Максим Андреевич заглянул в Топку и, нахмурившись, велел немедленно «пройтись резачком».
— Резак! — повернулся к Мите Самохвалов.
— Есть! — Митя бросился на тендер.
Помощник машиниста откинул дверцу топки, а кочегар не возвращался.
— Тебя там ветром не унесло? — нетерпеливо закричал Самохвалов.
