Юрий Хазанович - Свое имя
Самохвалов прищелкнул языком и, вертя пуговицу на Митиной тужурке, заговорил о том, что такое событие, как первая кочегарская получка, принято отмечать. Покупается бутылочка беленькой, и приглашаются домой самые близкие люди: учитель, то бишь машинист, разумеется, помощник и еще кое-кто для застолья. А можно с той же бутылочкой заявиться к учителю и засвидетельствовать свою благодарность за науку и внимание. Посидеть с ним, пропустить рюмочку за его здоровье, а остальное уж он сам выпьет за успехи своего ученика…
— А ты ходил к своему учителю? — все еще улыбаясь, спросил Митя.
— А ты думал! Мой первый учитель — машинист Свиридов. Я даже заночевал у него: ноги, понимаешь, перестали действовать…
Умолкнув, они тотчас услыхали голос старика. Он продолжал свой рассказ:
— Не успел сдать паровоз — рассыльная от нарядчика: «Товарища Егармина к телефону». Прихожу. Нарядчик диспетчера выкликает и трубку мне сует. «Здравствуйте, Максим Андреич. Диспетчер Самохин вас побеспокоил. Спасибо за отличную поездку. Сейчас, говорит, рапорт подаю начальнику дороги. Уверен, что он также выразит вам свою благодарность…» А я ему: «Бригаду мою, прошу, не забудьте…» Вот какие дела бывают. Через них, моих гвардейцев, благодарность нечаянно заработал…
Самохвалов и Митя, впервые услышав о звонке диспетчера, недоверчиво уставились на машиниста.
Пожилой широколицый паровозник, с которым беседовал Максим Андреевич, догадливо ухмыляясь, взглянул на ребят:
— Что ж тут удивляться, старый? Сам же их воспитал. Сказано — «егарминский университет»!
В это время седой машинист с белыми пушистыми, как у деда-мороза, бровями, крикнул от самого окошка:
— Максим Андреич, гляди-ко очередь свою пробалабонишь…
И Максим Андреевич, схватив стоявший у ног сундучок, заторопился к кассе…
А часа через полтора Митя постучался в дом к Егармину. Максим Андреевич даже испугался:
— Что у тебя стряслось?
— Ничего, ничего не случилось, — заверил Митя, стараясь беспечной веселостью замаскировать смущение.
— Тогда зачем пожаловал? — все еще тревожась, спросил старик.
Странно, почему должно что-то случиться, чтобы кочегар мог прийти к своему машинисту? А разве нельзя так, без всяких случаев, заявиться в гости? Вот только время не совсем подходящее — сразу же после поездки, ну, за это пусть извинит хозяин…
— Если в гости, тогда заходи, прошу, — пригласил старик и заглянул в кухню: — Принимай гостя, Антоновна.
Екатерина Антоновнах бесшумно выплыла в прихожую. Лицо ее округлилось от внезапной улыбки:
— Митя? Нынче враз признала тебя, хотя давненько не видала. А у меня и самоварчик скоро поспеет… Проходи.
Старательно вытерев ноги о половик, Митя разделся, наспех пригладил жесткий ежик и склонился над своим сундучком.
— Ты что там колдуешь? — тепло проворчал старик. — Пошли в горницу.
— У меня, Максим Андреич, первая получка сегодня, — торопливо проговорил Митя. — Не вообще первая, а, как бы сказать, первая паровозная, кочегарская. Ну, и сами понимаете… — с этими словами он вошел в столовую и осторожно поставил на стол бутылку.
— Все ясно, — направляясь к столу, процедил старик неопределенным тоном. — Решил, значит, вспрыснуть этот факт… — Он ласково огладил пальцами шейку бутылки, потрогал самодельную бумажную пробку, потом поднял бутылку, поглядел сквозь нее на электрическую лампочку и разочарованно причмокнул: — Разливная…
Извиняющимся голосом Митя поспешил заверить, что другого вина в магазине не было.
— Не уважаю разливную, — брезгливо поморщился Максим Андреевич. — Я, голубок, употребляю только настоящую, с сургучной головкой, с печаткой…
Эх, напрасно Митя бегал в магазин, стоял в очереди, напрасно спешил в далекий поселок Елань — не угодил старику. Но он все же заметил робко, что в разливной водке содержится не меньше градусов и не больше вредных веществ, чем в запечатанной, и что его отец, Тимофей Иванович, насколько помнится, не отдавал особого предпочтения сургучной головке. На это Максим Андреевич ответил, что вкусы бывают разные и что, как это ни прискорбно, а придется первую Митину паровозную получку вспрыснуть чаем с вареньем. И он убрал бутылку в угол, под цветочный столик.
Похоже было, что старик и в самом деле огорчился несоответствием угощения его вкусу: как будто посуровел, от его молчаливых взглядов потянуло холодком. И только после второго стакана чая, крепкого, с вареньем из уральских «раек», он «потеплел» и почему-то стал рассказывать о Клементии Ушкове, крепостном крестьянине, рудознатце и строителе, трудившемся на демидовском заводе. Портреты Ушкова не дошли до наших дней, да и вряд ли писались с него портреты, зато сохранились дела этого подневольного уральского мастерового, чудесные дела, перед которыми бессильным оказалось даже само время. Одно из них — знаменитая плотина, построенная Ушковым и прозываемая в народе его именем.
Демидовский завод работал на вододействующей силе и испытывал в плотине большую нужду. Из года в год берега реки обследовали разные механики, в том числе и «привозные», чужеземные, но места, годного под плотину, никто из них так и не нашел. Тогда Клементий Ушков написал начальству «представление»: он-де знает, где поставить плотину, сам берется построить ее в три лета и сверх того наблюдать, чтоб устройство действовало исправно.
Одно только условие ставил крепостной: Демидов даст волю двум его сыновьям, Михаилу и Савве. За себя он не просит, были бы счастливы дети. А если вольной сыновьям не будет, то ни за какие деньги не станет он делать эту работу.
Больше ста лет уже стоит плотина, возведенная Ушковым, и диву даются люди, откуда узнал крепостной мужик все ученые премудрости, без которых невозможно было построить такое. Но не меньше восхищает людей и характер Ушкова, твердый, властный и, несмотря на рабское положение крепостного, очень гордый…
Митя слушал с интересом, однако не мог понять, что настроило Максима Андреевича на исторический лад. А старик, отхлебывая четвертый стакан, продолжал:
— И ты учти, завсегда гордые были наши русские мастеровые. И щедрые. Это и по истории видать. Настоящий мастер никогда в тайности не держит свое уменье. Ежели человек на своем мастерстве сидит, как тот скупец на сундуке с золотом, считай, мастерство то загинет еще раньше, чем сам он в могилу сойдет. В прежние времена, случалось, секретничали мастера. Но не от хорошей жизни, понятно, а чтоб незаменимым быть, чтоб хозяину не просто было за ворота выставить. А нынче нечего бояться и не от кого таиться — сами всему хозяева. И тебе, голубок, нету причины теряться. И гордости хорошей надо бы тебе побольше иметь…
От удивления Митя отставил блюдце с чаем. С чего, интересно, Максим Андреевич взял, что он теряется, что ему недостает гордости?
— А это? — Старик потянулся было за вареньем, но на полпути остановился и показал пустой ложечкой в угол.
— Что там? — поинтересовалась Екатерина Антоновна.
— А ты у него спроси! — острым голоском воскликнул Максим Андреевич. — Гостинчик там. И какой бы ты думала? Ну? Сроду не отгадаешь. Водочка!
Екатерина Антоновна недовольно собрала губы, покачала головой:
— Ой, неладно придумал, Митя! Максим Андреич забыл уж, какая она. Ему и смотреть на нее доктора не дозволяют…
— Да не в том соль! — Старик рассерженно бросил ложечку, и она ударилась о блюдце. — С приношением пожаловал, понятно тебе? Ублажить машиниста своего решил. Даже тошнехонько на душе стало: напомнил старорежимные времена. У меня у самого был машинист — за науку приходилось бутылочками ему платить… — Он резко повернулся к Мите: — А у тебя это откуда? Всем как есть новый человек, а от него тухлой стародавностью понесло. Я лично батьку твоего, Тимофея Иваныча, обкатывал, но он водкой меня не паивал. Где откопал ты этот обычай? А я вот возьму это твое приношение, да и снесу в комсомольский комитет, будет тебе заместо рекомендации…
Некоторое время Митя молчал, поняв наконец, при чем тут и гордый крепостной Ушков, и щедрые русские мастера.
— Как вы могли… — заговорил он срывающимся голосом. — Как вы могли, Максим Андреич? У меня и в мыслях… Если б я знал, что вы такое припишете… Разве ж я «ублажать» пришел? Я думал… Просто захотелось мне что-то приятное… Вы же для меня… Я бы и к отцу своему так пришел, если б он был живой… Только он, я знаю, ничего бы такого… Он скорее всего сказал бы: «За угощение с первых твоих заработков — благодарствую. Но смотри не завлекайся этим баловством…» — Голос у Мити вдруг задрожал, и он умолк.
Екатерина Антоновна с осуждением поглядела на мужа:
— В самом-то деле, чего ты напустился? Человек от чистого сердца, а его за это… Он, поди, и понятия не имеет про то, что ты тут намолол. Зачем же темное во всем видеть?
