Федор Каманин - Хрустальная ваза
— У них все было, Настя, на все хватало. У бывшего хозяина этого завода, генерала Мальцева, было семьдесят фабрик и заводов, тысяч пятьдесят рабочих работало на него. Свыше ста тысяч десятин земли принадлежало ему, на которых росли дремучие леса. Таким людям можно было все покупать. Подсвечник тот, видишь, в углу? Это самая дорогая вещь у нас тут, ему цена девятьсот рублей.
Настя смотрит на громадный подсвечник, трехслойный, или, как называют такие изделия, из трех хрусталей: белого — глухого, красного и желто-канареечного. Подсвечник весь граненый, но неуклюжий, некрасивый, он Насте не нравится.
— А мне он не нравится, — говорит она Соне.
— Тебе не нравится, а попам нравился, они для церквей всегда такие старались заполучить. Подсвечники, лампады, чаши для святых даров, образа запрестольные. Самый большой доход Мальцеву был от церквей и монастырей. Они главные покупатели у него были, церкви, да еще кабаки с ресторанами.
Но вот что больше всего всегда привлекало Настю тут, так это раздел цветного стекла. Она часами могла смотреть на изделия из золотого и медного рубина, отливающие розовым, нежно-красным, словно в них горели вечные огоньки. И особенно хрусталь, который назывался «цвет голубиной крови». Хороши были изделия и из синего кобальтового стекла, из нежно-зеленого изумрудного да и другие разных цветов и оттенков, но рубин, рубин всегда ее очаровывал, он прямо-таки полонил ее! Когда она смотрела на него, ей казалось, что она находится не на земле, а на небе.
И еще ей нравился тут простой, так называемый расписной хрусталь. Под роспись шли изделия самого дешевого стекла, иногда даже с брачком, а вот поди ж ты, Настя и с него глаз не сводила. Ей и расписная посуда казалась чудо как хороша.
— Соня, эти всего лучше, — сказала как-то Настя новой подружке своей. — Мне расписная посуда лучше всего нравится. Это, знать, потому, что я сама рисовать люблю.
— Ты умеешь рисовать? — удивилась Соня.
— Так, чуть-чуточку, — смутилась Настя.
— Тогда ты старайся в живописное отделение попасть, чтоб мастером-живописцем со временем стать, — сказала ей Соня.
Настя рисовала еще в деревне, когда в школу ходила. В Понизовке был один парень, он учился в школе вместе с Настею. Вася Голубев. Он очень хорошо рисовал. Учительница говорила, что он художником будет. И он на самом деле потом уехал учиться в Москву. Все ребята в школе, глядя на Васю Голубева, рисовать начали, Настя тоже. Бумаги они изводили много, а толку было мало. Только у Насти одной кое-что получалось, ее учительница тоже хвалила.
Живописное отделение находилось при гелиоширном цехе, там для мастеров-живописцев была предоставлена одна большая светлая комната. Настя иногда заглядывала и туда. Она с интересом смотрела, как живописцы размешивают на скипидаре краски свои и расписывают ими кувшины, графины, вазы, а иногда и чайные стаканы. Она уже разузнала от Сони, что краски для такой росписи не простые, а силикатные, огнеупорные, и делаются они из истолченного в мелкий порошок цветного стекла, и что мастер-живописец должен чувствовать, каким слоем накладывать краски, чтоб они потом в печах отжига красиво выглядели. Они совсем-совсем по-другому будут выглядеть потом, нежели тогда, когда ими еще только расписывают изделия. Вот в этом-то секрет весь, вот это-то каждый мастер должен знать и предвидеть.
Насте живописцы казались особенными людьми, прямо волшебниками какими-то. Она боялась подходить к ним близко, издали только глядела, как они расписывают посуду тоненькими кисточками. И вздыхала: умеют же люди рисовать так хорошо!
IX. Настя и Люба гуляют с Машиной в парке и смотрят спектакль в клубе
Дятьково — красивый город. Уютные домики почти все в зелени. Кругом бор дремучий, в бору сосны высокие. Недаром заводчик знаменитый, сам генерал Мальцев, почти всю жизнь прожил тут. Дворец его в парке возле пруда стоял, теперь он развалился, одни каменные крылья — флигеля остались.
В Дятькове раньше правление заводов находилось, дом трехэтажный занимало, теперь в этом доме райисполком.
И, конечно, самое красивое место в городе — парк! Кто бы и когда бы ни приезжал в Дятьково, всяк любовался парком и прудом. Пруд раньше назывался «Барской речкой», он отделяет парк от территории завода и тянется чуть не на версту. А в парке не только липы, но и дубы, и клены, и даже две еловые аллеи есть.
И летний театр в парке есть, он построен уже после революции.
А каменное здание клуба стоит на главной аллее, как идти к бывшей генеральской усадьбе. Раньше в парке гулял только сам генерал да его приближенные — челядь домашняя, управляющие, бухгалтера да конторщики, инженеры да лесничие. И в клуб ходить имели право только они; из рабочих туда могли пройти только самые видные мастера, которые побольше зарабатывали.
Теперь же другое дело: теперь парк и клуб для всех хрустальщиков, теперь в парке хозяева главным образом молодежь.
Вот и сегодня в парке молодежь гуляет.
И Настя с Любою и Машиною тут же находятся.
Настю не узнать теперь отцу родному, такая она стала. Прямо городская девушка, точно и родилась она тут. Платье точь-в-точь такое же, как и у Любы, из одной материи пошили им, туфли одинаковые, волосы так же острижены и завиты, как у той, так и у другой, гребешки белые в волосах воткнуты, тоже одинаковые.
Машина смотрит на них и ухмыляется: точно две сестры!
И Машина принарядился. На нем костюм серый в клеточку, на голове кепка праздничная, на шее галстук розовый. А в зубах все та же трубка хрустальная, прокопченная, на янтарь похожая. Он каждый раз сопровождает в парк и в клуб «дочурок своих», он теперь и Настю за дочь родную считает. Он охраняет их, боится, как бы к ним какой хулиганишка не пристал, девчонки-то уже вон какие стали. А так бы, сам по себе, он не стал каждый раз сюда ходить, не молоденький ведь, ему бы в пору дома отдохнуть. Настя с Любою под руки его ведут, словно кавалера какого.
Сегодня день особенный: закрытие парка и последний спектакль в летнем театре, который дают московские артисты. И Машина нет-нет да и схватится за боковой карман, целы ли билеты.
Осень пришла. И деревья в парке — клены, дубы, вязы и ясени — порозовели, позолотели, малиновыми стали. И липы столетние роняют листву наземь и в пруд, и над прудом туман белесый, холодный.
Люба с Настей ежатся.
— Что? Говорил ведь я вам — пальто надевайте, головы покройте. Не послушали, теперь вот и корежитесь от холода, точно поросята паршивые, — говорит Машина дочуркам своим.
— Не замерзнем, с нами ведь Паровоз. А от паровоза всегда ведь тепло, — отвечает Люба, прижимаясь к отцу.
— То-то, Паровоз! Паровоз вас обогревать должен… Ах, братцы, братцы, и когда только вы совсем умные станете, — ворчит ласково Машина.
— Мы не дуры и сейчас. Почему мы не надели пальто? Потому что последний вечер в парке гуляем, целых полгода потом в пальто ходить, зима-то длинна. И рад будешь пойти без пальто, а нельзя будет: пойдут дожди, морозы, снег.
— А сейчас теплынь, прямо сил нет! Я тоже зря пиджак надел, в одной рубашке куда бы удобней…
— Да хватит тебе ворчать-то, Паровоз ты этакий, — говорит Люба отцу. — Что ты распыхтелся, не даешь музыку послушать?
А музыка гудит и гудит, марш за маршем, вальс за вальсом. Лампочки электрические в листве лип горят, точно светлячки огромные. Все молодое Дятьково в парке гуляет. Шум приглушенный от шагов, разговор вполголоса, смех задорный.
Настя улыбается. У нее на душе очень радостно и весело! И музыка хороша, и народу много. Все, все хорошо, а самое хорошее для нее впереди — спектакль.
За все это время Настя видела спектаклей пять, а то все некогда и денег маловато. Если бы не дядя Машина, совсем бы не ходила. Машина всегда билеты им с Любою покупает, Машина водит их в парк, в кино и на спектакли. Билеты хоть и дешевые, а все ж нужны деньги. Настя же получила всего три получки, рублей по двадцать в месяц ей пришлось. Много ли на это разгуляешься?
А тут и одеться надо: платья, туфли праздничные, туфли рабочие, то да другое, — на спектакли-то и ни копеечки. Настя знает, что даже за хлеб и обеды она должна Машине с Любою, знает, что Машина и к платьям ее своих денег добавил, и ей стыдно оттого. Сказать о том хотела Машине, но он ведь рассердится. И она пока помалкивает, все равно ей нечем с ним рассчитаться сейчас. Но вот после она ему обязательно все отдаст, все, все до копеечки.
И Любе отдаст, Любе она тоже должна. Сколько Люба ей платьев своих давала носить, рубашек, туфель, так и не перечесть! А одни ботинки Любины Настя в пух разбила, работая на заводе. Нет, всего этого Настя никогда не забудет, ей Машина с Любою дороже отца и матери родных стали, без них она совсем бы, наверно, пропала, не знала бы, как ей и на свете прожить.
