Федор Каманин - Хрустальная ваза
Обзор книги Федор Каманин - Хрустальная ваза
Федор Георгиевич Каманин
Хрустальная ваза
I. Машина нашел Настю
С трубкой в зубах, с палкой в руках идет Прокоп Машина домой из завода после работы. Палка дубовая, суковатая — гроза собачья. Трубка длинная, хрустальная, дымит как паровоз. И сам Прокоп — принизистый, присадистый, плечи широкие, ноги кривые — колесом, кепка старая, пиджак потертый, брюки заплатанные — тоже на паровоз похож. На маленький паровоз, на один из тех, что ходят по местной узкоколейке. Не идет, а катит. Недаром же его Машиной-то прозвали, машинами как раз эти небольшие паровозики в Дятькове, да и во всей округе, называют. Вот и Прокопа давно уже окрестили так. Он устал. Смена с шести вечера до двенадцати ночи — самая трудная, спать хочется, работа не спорится. Машина пыхтит трубкой, кряхтит, торопится домой. Калоши его все время норовят с ноги соскочить, в грязи застрять. Прокоп на них ворчит:
— Ишь ты, ишь ты! Ах, пропасти на вас нет!..
Городок Дятьково почти уснул. Только кое-где в окнах домиков светились огни да в клубе заводском гудел духовой оркестр — там шел спектакль. По улицам кое-где светили одинокие фонари.
На одной из центральных улиц, на Ленинской, там, где находятся главные магазины городка, слышен глухой разговор. По голосу Прокоп узнает ночного сторожа магазинов, старика Симудрова, а вот с кем он разговаривает — не понять.
«С кем же этот старый сыч разговор завел в такую пору?» — недоумевает Машина и повертывает на разговор, к магазинам.
— Это ты, Симудров? — кричит Машина еще издали сторожу.
— Я. А это ты, Машина, пыхтишь-сопишь? — отозвался сторож.
— С кем это ты разговоры ведешь ночью? Уж не во сне ли сам с собой?
— Какое тебе — во сне! Тут оказия, брат, оказывается: девочка вот тут чья-то, ночевать ей негде, — поясняет Симудров.
— Девочка? Какая девочка? Почему ей ночевать негде? — оживился Машина, подходя к сторожу.
— Да вот она. Подходит, понимаешь ли, ко мне. «Дай я, говорит, дедушка, с тобою сидеть буду: на станции меня выгнали, а на улице я одна боюся». Ну вот мы с нею и сидим рядышком, гутарим от нечего делать, коротаем ночь.
— Да, станция на ночь закрывается, это правильно, — говорит Машина и смотрит пытливо на девочку.
Девочка, по виду лет двенадцати — четырнадцати, сидела на ступеньках магазинного крыльца, в зипунке-безрукавке, в сарафанчике, в платочке и в сношенных лапотках. В руках у ней, на коленях, какой-то и с чем-то узелок. По одежде было видно, что она из деревни. Девочка робко взглядывала на Прокопа и молчала.
— А ты чья же будешь? — спрашивает ее Прокоп.
— Я, дяденька, из Понизовки, — тихо отвечает девочка.
«Из Понизовки… из Понизовки, — вспоминает Машина. — Знакомое что-то, а вспомнить не могу… Кажется, где-то в Смоленской области, около Рославля, деревушка такая есть. Помнится, проезжал я ее, когда за хлебом ездил в голодные годы. Да, кажется, там Понизовка эта самая…»
— От Рославля далеко деревня ваша? — спрашивает Машина у девчушки.
— За Рославлем верстов двадцать, дяденька, — ответила ему девчушка.
— А куда ж ты идешь? Или едешь?
— Не знаю…
Машина переглянулся с Симудровым: дело-то не шуточки, это им понятно обоим.
— Это как же так, а? — спрашивает Симудров.
— А так… Долго, дедушка, рассказывать, — говорит девочка.
«Девочка маленькая, а разговор ведет большая точно… Значит, нужду видела, так говорить только нужда учит», — думает Машина, смотря на девочку.
— Тебя как же зовут-то? — спрашивает он девочку.
— Настею.
— Ну, ежели тебя зовут Настей, то идем со мною.
— Куда, дяденька? — испугалась девочка.
— Ночевать, в квартеру мою.
— Я, дяденька, боюся…
— Иди, дурочка, не бойся. Ты не гляди, что он нескладный такой. Это вид у него такой несуразный, а так он человек — рубаха, никого не обижает. У него своя такая-то стрекоза есть, так она им командует почем попало, — ободряет Настю Симудров.
Настя робко встает.
— Ну, идем, идем! Время-то позднее уж, — говорит Машина, пыхтя трубкой. — А нам с тобою порядочно идти, живу-то я на самой окраине.
Настя взяла узелок свой и пошла за Машиною.
— Прощай, дедушка! — говорит Настя сторожу.
— Прощай, умница. Спи спокойно, у него в дому теплей тебе будет, чем у меня на ступеньках тут, — сказал Симудров.
II. Настя рассказывает о себе Машине
Сначала шли молча. Прокоп Машина молчал, и Настя боялась слово сказать. Машина думал о Насте, разные догадки строил — кто она такая и почему одна на улице оказалась.
— У тебя, значит, мать померла? — говорит он Насте.
— Да, дяденька. А ты нетто слыхал об этом? — удивилась Настя.
— А то нет! Я тут же услыхал, — соврал Машина, сам не зная для чего. — И как же теперь ты, без матери-то?
— А тятька новую мать привел, мачеху… Ты нешто не слыхал об этом? В скорости, тут же, Ненилой ее зовут. Она привела с собою к тятьке трех мальчиков своих…
— Ах, да, да, я забыл было об этом, — продолжает врать Машина, теперь уже для того, чтобы Настя разговор не бросала. — Как же, как же, я знаю даже Ненилу эту самую. Сердитая такая, любит кричать на детишек, бьет их.
— Своих-то она жалеет, а меня не жалеет. Она-то и уговорила тятьку в пастухи меня отдать, свиней с овечками пасти.
— А тебе пасти не хочется?.. Конечно, кому охота целое лето в поле со свиньями таскаться.
— Нет, дяденька, я скотину люблю. Да только волки да воры одолели меня, сил нет. То волк овцу утащит из стада в лес, то нехорошие люди украдут. А я что сделаю? Разве я угляжу за стадом всем, особенно когда оно по кустам разбредется? А мужики сказали, что из жалованья моего вычет сделают. Мачеха ругаться на меня начала, а тятька даже побил меня один раз. И тятька сказал, что ежели еще овечка пропадет хоть одна, то совсем меня убьет… Они думают, что я сплю в кустах, когда стадо пасу, а я, вот ей-богу, дяденька, как хочешь забожусь, ни разочку не засыпала на пастьбе. Да как же там уснуть-то? Попробуй-ка, усни, тут только ты их и видел, особенно овечек. А они, вишь, не верят мне! Даже тятька…
— Ы-ы-ых! — Машина сжал кулаки и скрипнул зубами.
— Ты что, дяденька? — испугалась Настя.
— Так… Жалко, что деревня ваша далеко отсюда, — прорычал Машина.
— А зачем она тебе?
— Хотелось бы мне твоему отцу и мачехе пару теплых словечек сказать, ну да, видно, не быть тому… Ну, говори дальше… Волк, значит, овцу опять у тебя и утащил?
— Нет, дяденька, воры двух увели. Воры хуже волка овец таскают.
— Бывает, что иной человек хуже волка, это верно, — согласился Машина.
— Ну, я и побоялась, что тятька совсем меня убьет, и… и убежала вот куда глаза глядят…
— И к нам в Дятьково прибежала?.. Ну что же… Это еще не так плохо. Ты грамотная?
— Да, дяденька.
— А работать ты любишь?
— Дяденька, да я… куда хочешь! Хочешь, в няньки пойду, хочешь — куда хочешь, лишь бы кто взял меня, — обрадовалась Настя.
— Ладно, это хорошо.
— Мне лишь бы, дяденька, не домой, там меня убьют: я ведь прямо с поля убегла.
— Туда, где бьют тебя, а заступиться некому, ходить тебе нечего. Свет не клином, детка, сошелся, можно место и другое найти… Ну, вот мы и пришли, вот моя и квартера. За разговором-то и дошли незаметно, — сказал Машина и застучал в дверь маленького домика, в три окна на улицу.
III. Настя знакомится с Любой
Во дворе залаяла звонко собачонка, в домике вспыхнул свет, и кто-то зашлепал туфлями по коридору.
— Кто тут? — спрашивает за дверью девичий голосок.
— Я! — рычит Машина, как медведь.
— Паровоз мой?
— Да, да!
Отец с дочерью всегда вот таким образом перекликались через дверь, шутка да смех бытовали в их маленьком домишке.
А Настя этого не знала, она снова испугалася, подумав, что этот дяденька, который ее сюда привел, тоже сердитый. Может быть, еще сердитей ее тятьки, раз он на свою дочь по-медвежьи рычит. Она даже подумала: а не убежать ли ей от него, пока не поздно? Вот только как это сделать теперь, она и не знала. Дяденька-то этот рядом с ней стоит, глаз с нее не спускает.
За дверью щелкнул засов, и Настя вошла вслед за Машиною в сени.
— Проходи, детка, проходи. Собака на дворе, а коза моя — вот эта самая, Любой ее звать, — указывает Машина на дочь свою, — коза эта не кусается, хотя у ней зубы и есть, и очень даже острые, — шутит Машина, чтобы Настю ободрить.
А Настя ни слова. Робко стала у порога, боится взглянуть на Любу, хотя и заметила мельком, что та в белой сорочке, такой белой, какой Настя никогда в жизни не видела, в шерстяном платке по плечам, в туфлях на босу ногу, а волосы острижены, как у мальчонка, и белый гребешок в волосах воткнут. Зато Люба смотрела на Настю во все глаза, не стесняясь ничуточки.
