Галина Карпенко - Как мы росли
— Чего ей у нас глядеть? — удивилась Пелагея.
— Значит, есть чего, если пришла, — ответила бабушка. — Давай-ка часок соснём. — И, привернув в лампе фитиль, бабушка прилегла на полу около ребят.
Через несколько дней, когда стрельба кончилась, ребята вышли на улицу. Дома стояли как напёрстки: все в щербинках от пуль. Васька долго выковыривал одну пулю из стены. Она оказалась маленькая, чёрненькая.
— А попадёт в человека — убьёт, — сказал тогда Васька.
И спрятал пулю в коробочку, где у него хранились всякие сокровища.
Папа, дорогой!
Варя часто вспоминала, как её отец в первые дни после стрельбы на улицах прибегал домой.
— Мама, — говорил он бабушке, — я мимоходом, на полчасика. Очень много работы…
— Где же ты работаешь? — спрашивала Варя. — Фабрика не работает.
— В газете. Вот, видишь? — Отец вытаскивал из кармана большой серый лист газеты, который ещё пахнул типографской краской.
И Варя запомнила новое, незнакомое ей слово: «Декрет». Оно было набрано в газете самыми крупными буквами.
— Декрет — это закон, — объяснял папа, — хороший советский закон. Но ты, дочь, мала и не поймёшь. Лучше полезай ко мне в правый карман — там что-то лежит…
Варя доставала из кармана маленький свёрточек; в нём бывало несколько урючин, а иногда карамельки, которые выдавали в редакции к чаю. Папа уходил и не приходил домой по нескольку дней.
Однажды он пришёл в шинели. Бабушка долго укладывала ему в мешочек бельё, носки. Вынимала, и снова свёртывала, и снова укладывала.
— Давай я помогу, — сказала Варя.
Но бабушка отвернулась и сказала:
— Иди, иди… Поговорите там, не мешай мне.
Папа выдвинул все ящики своего стола, перебирал и перечитывал письма. Откладывал в сторонку тетради.
— Твои тетрадки? — спросила Варя.
— Мои.
— А зачем они тебе, исписанные?
— Эти тетрадки — лекции по физике. Пригодятся. — Он достал фотографию: — А это мои товарищи, с которыми я учился.
— Вот ты! — Варя отыскала в большой группе папу в студенческой тужурке. — Усов тогда у тебя не было.
— Я теперь старый. А когда был молодой, был без усов.
— А почему ты говоришь «старый»? Старые — седые, — запротестовала Варя.
— И я седею. Видишь, глазастая?
И правда, у отца на висках были седые волосы. Варя ещё раз посмотрела на фотографию.
— А кто это в очках?
— Это Боровиков Пётр.
— Я его знаю. Пётр Андреевич. Он бабушку лечил. Он тогда худой был, а теперь толстый. А почему ты не доктор?
— Я, дочь, собирался быть физиком, а не доктором. Это во-первых. А во-вторых, из университета меня попросили вон.
— Нет, — сказала Варя.
— Не нет, а да. Выгнали, дочка, выгнали!
— А почему?
— А потому, что узнали, какая ты у меня баловница.
— Ну тебя, папка, ты всё смеёшься!
— Смеюсь… А ты не трогай коробку, поставь на место — там у меня кнопки. Рассыплешь — поколешься.
Папа убрал ящики стола и стал что-то писать. Потом позвал Варю:
— Ну-ка, дочь, иди сюда. Будешь мне помогать.
Папа положил на картон фотографию, прикрыл стёклышком и стал оклеивать стекло бумагой. Варю он заставил придерживать бумагу пальчиками. Получилась рамка. Папа аккуратно повесил её над столом. В ней была фотография из газеты.
— Ну, кто это?
Варя молчала.
Кто этот человек, который так внимательно глядит на Варю?
— Это Ленин Владимир Ильич.
— Я не знаю, — сказала Варя.
— Ты-то не знаешь, да он нас всех знает, — сказал папа.
— И бабушку?
— И бабушку.
— Бабушка, ты знаешь Ленина? — спросила Варя.
— А как же не знать! Очень хорошо знаю, только жалко — не видала ни разу.
Бабушка подошла и долго рассматривала ленинский портрет.
— Что-то мне, Алёша, кажется — я его где-то видела, — сказала бабушка. — Очень он мне знакомый.
— Вряд ли, мама. А то, что знаком, — это неудивительно. Все так говорят, когда первый раз видят Ильича: он сердечный, внимательный к людям человек. Много у него забот, много… Тяжело сейчас Ленину…
Отец простился с Варей, бабушкой:
— На вокзал ехать вам, родные мои, незачем — уже темно, обратно добираться трудно… Оставайтесь-ка дома, а я пошёл…
Отец прижал Варю к себе, поглядел ей в глаза и поцеловал каждый глазок:
— До свиданья, доченька, до свиданья!
— Папка, мой дорогой… — сказала Варя и заплакала.
Бабушка тоже поцеловала папу, и папа ушёл на фронт.
Вот и Васька теперь на фронте. Что там, на фронте?
В окопах
Вода капала с бревенчатого настила. Сыро и холодно было в окопной землянке.
Промокли сапоги, шинели, сухари покрылись плесенью. Табак, который прячут солдаты за пазуху, и тот влажный, и никак его не раскуришь.
— Тут живой человек сгниёт! — ворчит маленький, щуплый солдат, скручивая цигарку. — Курево не горит… А когда она, проклятая, кончится?
В землянке тесно. Кто-то высоко держит маленький огарок свечи; дрожащий язычок пламени еле-еле светит на газетный лист. И тот, кто читает, с трудом разбирает строку за строкой. На маленького солдата, который продолжает ворчать, шикают:
— Да ты слушай, герой! Слушай!
— А чего слухать! — кричит он в ответ. — Вот я её заброшу куда подальше — и баста, отвоевался!
Солдат, подняв тяжёлую винтовку, с ожесточением ударил ею о земляной пол. Брызнуло холодной грязью, огарок зачадил и погас.
— Эх, чтоб тебя!.. — слышится в темноте.
И вот снова дрожит робкое пламя.
— Ты прав, — говорит тот, кто читал газету. — Ты прав, Чебышкин. (Так зовут маленького солдата.) Войну надо кончать. Начали её цари, и нам она ни к чему.
— И я говорю — ни к чему, — отвечает Чебышкин. — На кой мне война? У меня теперь земля, свобода, а война на что?
— Только винтовку бросать нельзя, а то, брат, не будет у тебя ни земли, ни свободы. Так и запомни! — говорит Алексей Кирилин, Варин отец. Это он читает солдатам газету.
Чебышкин раскурил свою цигарку и замолк, а Кирилин продолжал читать о том, что Владимир Ильич Ленин говорит о необходимости скорее заключить с немцами мир.
— Мир-то мир, только небось дорого они за этот мир запросят, — говорит кто-то в темноте.
И кто-то отвечает:
— Что же теперь делать? Нам мир вот как нужен. И Ленин так говорит.
Кирилин кончил читать и, пока не догорела свеча, писал адреса на солдатских письмах.
Перед боем солдаты пишут письма домой — такой уж солдатский обычай.
Когда огонёк стал совсем-совсем чуточным, Кирилин написал письмо матери — Вариной бабушке и дочке Варе. Он сложил письмо уголком и спрятал в карман. Потом лег на нары. Скоро утро, но есть ещё время вздремнуть.
На рассвете заухали тяжёлые пушки, и солдаты пошли цепью навстречу врагу. В этом бою было много убито солдат. И среди них — Варин отец, большевик Кирилин.
Красноармеец Чебышкин
Чебышкин был ранен, и его отпустили домой. Он ехал через Москву. Он разыскал Варину бабушку и передал ей вещи Кирилина: бельё, бритву и гимнастёрку, в кармане которой лежало его последнее письмо.
Бабушка уже знала обо всём. Она напоила Чебышкина кипятком и постелила ему на кушетке, где раньше спал её сын, Алёша.
— Это кто приехал? — спросила Варя.
Бабушка ей не ответила, только прижала её к себе и горько заплакала.
Утром солдат Чебышкин ушёл. Он отправился прямо на вокзал, чтобы уехать к себе в деревню. Шёл он по улицам, а на улицах стоял народ, и все читали расклеенный приказ. Читали, спорили и растолковывали друг другу, что в этом приказе написано.
И Чебышкину объяснил про приказ старый рабочий, в кожаной замасленной куртке. Он подвёл Чебышкина к дому, на стене которого висел розовый листок, надел очки и прочёл ему всё, от строки до строки. Приказ был об организации Красной Армии.
— Да ведь с немцами-то уже вроде скоро мир? — сказал Чебышкин. — Зачем же армия? С кем воевать?
— У нашей советской рабоче-крестьянской армии врагов много, — ответил старик. — С одним мир, а сто драться лезут. Вот я человек рабочий, одёжа у меня неважная, и в кармане пусто — терять мне нечего?
— Нечего, — согласился Чебышкин.
— А завоевать я могу весь мир. Вот какое дело! — сказал старик. Он посмотрел на солдата и, нахмурив брови, продолжал: — Будут ещё с нами воевать, боятся нас, и добро своё буржуям жалко. Вот и выходит, что нужна нам армия. Так-то, солдат! Понял?
— Потапыч, Потапыч! — закричала в толпе какая-то женщина.
Она подошла и, перебив разговор, стала спрашивать про списки, которые держала в руках. Была она бледненькая, худая, на ногах латаные башмаки, а голос звонкий.
— Тут вот и женщины записались… Как ты думаешь, Потапыч, — спрашивала она с беспокойством, — возьмут?
