Галина Карпенко - Как мы росли
Дальше они шли молча, каждый думал про себя.
Несмотря на то что они спешили, рассчитывая прийти пораньше, зал был уже полон, и Чапурной с трудом разыскал местечко в задних рядах. Да и там пришлось потесниться — увидели они Наташу Перову, работницу фабрики, и позвали к себе.
— Иди сюда, Наташа! — крикнул Чапурной и встал, уступая ей место.
— Садись! — сказал Потапов. — Всем места хватит.
И правда, потеснились и уселись все трое.
Наташа утирала концом платка мокрое лицо и никак не могла отдышаться. В волосах у неё серебрились маленькие, как бисер, капельки от растаявших снежинок.
— Боялась опоздать, всё бежала, — говорила Наташа. Она смотрела на Чапурного большими ввалившимися глазами и спрашивала: — Ну как там Федя мой?
— Цел твой Федя, сыт, здоров. Ты-то как?
— Что ж я… День и ночь на заводе. Домой-то и не хожу совсем, ноги вот опухают… Хлеба дают полфунта — да и то с мякиной. Бабам-то тяжело — работа незнакомая. Я уж их уговариваю: что ж теперь делать, если время такое трудное.
Потапыч слушал Наташу и одобрительно кивал головой. Они с Чапурным знали, что на том заводе, куда мобилизовали Наташу и других работниц, очень тяжело — завод военный.
— Нечего мне Феде-то послать, — сказала Наташа. — Ну ничего нет! — Она даже руками развела.
— А ничего ему и не нужно, — ответил ей Чапурной. — Ты там и другим матерям скажи — пусть работают спокойно.
— Алексеич человек заботливый, — вставил Потапов.
— Да это я знаю, — сказала Наташа и улыбнулась.
В зале было шумно. Собрание ещё не начиналось. И вдруг раздался чей-то звонкий голос:
— Ленин! Владимир Ильич Ленин!
Все встали.
— Ура! — закричали в зале. — Ленин! Владимир Ильич!
— Где, где? — спрашивала Наташа. Она ещё никогда не видала Ленина.
Привстав на цыпочки, Наташа смотрела на сцену, где за столом усаживались члены президиума.
— Да не туда ты глядишь! — сказал Чапурной. — Видишь, по лесенке поднимается, в кепочке.
И Наташа увидела Ленина.
А в зале гремело:
— Ура! Ура! Да здравствует Ильич! Ленин!
Владимир Ильич снял пальто, прошёл к трибуне и, не дождавшись тишины, громко сказал:
— Товарищи!
В зале смолкло.
— Товарищи! — повторил Ленин в наступившей тишине. — Революция переживает тяжёлые дни. Многие готовы впасть в уныние и разочарование…
Опершись обеими руками о трибуну, он наклонился вперёд, как бы вглядываясь в каждого, кто его слушал. Перед ним сидели рабочие, которые приходили в холодные цехи, но не пускали станков, потому что не было тока; крестьяне, которые в эту весну не собирались сеять, потому что не было семян; солдаты в шинелях, от которых ещё шёл сырой дух окопов. Да, видно, ещё не пришла пора снять шинели с плеч.
— Посмотрим на окружающее, — продолжал Владимир Ильич. — Если мы вспомним, что сделала революция за этот год, то ни у кого из нас, я уверен, не останется ни отчаяния, ни уныния.
Он особо подчеркнул: «я уверен».
Ленин говорил с людьми, с которыми вместе решает государственные дела, вместе несёт ответственность перед революцией.
— Да, враги идут с запада и востока, всё у нас разрушено. Но мы должны, мы будем защищать социалистическое отечество! Трудно! Но надо собрать все силы. Все силы!
— Все силы! — шепчет бескровными губами Наташа Перова.
— Надо соблюдать железную дисциплину, тогда мы сумеем удержаться и победить, — говорит Ленин.
И все, кто его слушает — и старый рабочий Потапов, и сиделка из больницы, и крестьянин, который видит Ленина впервые, и учитель из школы, и солдат, который завтра уходит на фронт, — все, все понимают: это они должны держаться в общем строю. Это они должны соблюдать железную дисциплину.
— Тогда мы победим всех империалистов и капиталистов!
И Ленин, заканчивая речь, резко взмахивает рукой, как бы подчёркивая жестом необходимость решительного удара, за которым последует победа.
— Ура! — раскатывается по залу, как гром. — Ура!
И вот торжественно зазвучал гимн. Депутаты рабочих и крестьян запели «Интернационал»:
Это есть наш последний
И решительный бой!
Ленин стоял на трибуне и пел вместе со всеми. «Интернационал» звучал, как клятва: победить! Несмотря ни на что, победить!
Когда кончилось собрание, все провожали Ильича. Накинув на плечи пальто и держа в руках кепку, Ленин шёл по залу. Ему давали дорогу, расступались, и в то же время каждый старался быть к нему поближе.
Ильич пожимал руки знакомым товарищам. Приветствовал тех, кто не мог к нему пробраться. Он, видно, очень устал — лицо у него было бледное, под глазами морщинки.
У самого выхода Ленин задержался и начал что-то объяснять высокому, худому солдату. Но, считая, наверно, недостаточным своё объяснение, он вынул из кармана пальто газету и, отдавая её солдату, указал ему, что именно следует в ней прочитать. Солдат, кивая в ответ головой и пряча газету за шинель, всё шёл рядом с Ильичём. А Ленин продолжал ему толковать — видно, что-то очень важное. Те, что были поближе, старались расслышать, что говорил Ленин. Но это было трудно, потому что проводы были такими же шумными, как и встреча.
Расходиться стали только тогда, когда в темноте скрылся красный фонарик автомобиля, на котором уехал Владимир Ильич.
С собрания Чапурной, Потапов и Наташа возвращались уже поздно ночью.
— Когда же ты, Алексеич, к Ленину-то? — спросил Потапов и хитро поглядел на Чапурного.
— Это зачем же? — спросила Наташа.
— Думали по одному делу обратиться, да, наверно, сами сладим, — ответил Чапурной.
Потапыч промолчал, но про себя подумал: «Правильно. Сами сладим! Так-то будет лучше. И делу хорошо, и Ленину большая подмога».
Дядя Миша!
Чапурной зажёг свет и увидел на столе целое сооружение. На вершине горы из одеял и подушек была прикреплена записка:
Дядя Миша! Это вам ужин, в чайнике чай, не разлейте. Мы ждали и не дождались. К нам откуда-то пришла кошка. Мы хотели спросить, что с ней делать?
Дежурные Ведерников и Кирилина.Михаил Алексеевич осторожно снял подушки, развернул одеяла. На чайнике, прикрытая крышкой, стояла миска с лапшой. Чапурной был голоден, он ел и думал: «Ждали меня. Скажи пожалуйста, ужин укрыли, чтобы не остыл! А кошку притащили сами. И всё это Ведерников… Где он этих кошек находит?»
Михаил Алексеевич перечитывал ещё раз Варины каракули. Варя писать умеет, а вот Коля Ведерников только отдельные буквы знает.
— Эх, ребята мои, ребята! Только бы начать вас учить… Теперь скоро наладимся, начнём с вами учиться, — вслух сказал Чапурной.
Он согрелся, решил немного полежать. Надо было ещё кое-что записать, посчитать. Но как положил голову на подушку, сразу уснул, точно провалился, — так устал. А завтра… завтра опять день, полный забот.
Ещё было совсем темно, когда к Михаилу Алексеевичу постучал дядя Егор.
— Живой керосин, — сказал он, — варить никак невозможно.
Чапурной знал, что дядя Егор получил чечевицу, которая, очевидно, где-то лежала рядом с керосином.
— Сейчас подумаем, — сказал Михаил Алексеевич.
Он сполоснул ледяной водой лицо и стал растирать его холщовым полотенцем. Хорошо сказать — подумаем, а что выдумывать, когда в кладовой пусто!
— Ты её выветривал? — спросил Чапурной.
— Всю ночь на ветру сидел. А сейчас собрал, а то светает, вороны налетят — не отгонишь.
Чапурной старался продлить время. Он долго вытирался и приглаживал гребёнкой волосы. Но что делать — ничего придумать не мог.
За дверью послышались тяжёлые шаги, и кто-то громко и сердито спрашивал:
— Кто тут заведующий?
Дверь открылась, и на пороге выросла высоченная фигура в шинели, с винтовкой.
— Я заведующий, — сказал Чапурной. — А в чём дело?
— Мы у ворот сколько будем стоять? Выгружай гусей — машина должна срочно вертаться. — Солдат стучал прикладом в пол; он, видно, спешил и злился.
— Гусей? Одну минуту!
Чапурной побежал к воротам. Егор — за ним. Во двор въехал грузовик.
— Вали прямо на снег! Мы тут разберёмся, — командовал Чапурной.
— Вот, распишись. — И солдат протянул Чапурному бумажку.
— Реквизированные гуси, — рассказывал шофёр дяде Егору. — Вагон, понимаешь, будто с документами, а пломбы сняли — там, пожалуйте, гуси! А так всё снаружи было в аккурате. Ну, сопровождающих — в трибунал, там разберут, а гусей — вам.
— Совершенно правильно, в трибунал… — поддакивал дядя Егор, пересчитывая гусей. — Сорок один, сорок два. Пиши: сорок два.
Чапурной написал расписку. Грузовик, пятясь задом, выехал за ворота. Солдат вскочил на подножку и так, не садясь в кабину, помчался обратно, держа винтовку наперевес.
— Ну вот, — сказал дядя Егор, — не молились, а бог послал.
