Кристине Нёстлингер - Ильза Янда, лет - четырнадцать
Я готова была разреветься. Я поглядела на Ильзу и поняла, только теперь поняла до конца, что все это значит. Я хочу сказать, что это значит для меня. Вот что это значит: проснешься, а Ильзы нет, засыпаешь, а Ильзы нет. Есть без Ильзы, делать уроки без Ильзы. Все без Ильзы.
Я хотела ей сказать, что ей нельзя уезжать, потому что я не могу без нее, потому что я останусь тогда совсем одна, ведь она единственный человек, которого я по-настоящему люблю, ведь мы должны быть вместе, не разлучаться. Потому что я не знаю, как я буду без нее жить.
Я не сказала ей этого. Не ее вина, что я люблю ее гораздо больше, чем она меня. Ильза все еще кусала палец и прислушивалась к голосам в соседней комнате. Там стоял рев.
Первой перестала кричать мама. Потом умолк Оливер. И наконец Татьяна. Потом мама сказала:
– Ну так вот. Если я услышу еще хоть одно громкое слово, я рассержусь по-настоящему и напишу письмо младенцу Христу, чтобы вам на Рождество ничего не дарили, кроме коричневых колготок.
Потом дверь хлопнула, и вскоре хлопнула еще одна дверь. Мама опять сидела в гостиной и решала кроссворд. Ильза облегченно вздохнула, вынула палец изо рта и подошла к окну. Она выглянула на улицу. Я стояла с ней рядом.
– Амрай за тобой на такси заедет? – спросила я.
Ильза кивнула.
– Билеты у нее?
Ильза кивнула.
– Ты мне напишешь?
Ильза кивнула. Вдруг она сказала:
– Ну вот, наконец-то.
Повернулась, схватила чемодан и ушла. Входная дверь негромко захлопнулась. Даже «до свидания» она не сказала.
Я осталась стоять у окна. Никакой Амрай, никакого такси я не видела. Перед нашим подъездом остановился красный «БМВ».
Ильза вышла из дому. Она не поглядела вверх, на наше окно. Она открыла заднюю дверь «БМВ» и поставила свой чемодан. Потом обежала вокруг машины и села впереди, рядом с шофером.
Я подумала: «Значит, есть и такие такси – без светящейся надписи на крыше».
Красный «БМВ» отъехал, а я начала реветь. Я глядела вслед красной машине сквозь слезы, пока она не скрылась из виду. Тогда я отошла от окна и подняла с полу вещи, которые остались от Ильзы: губную помаду, колготки со спущенной петлей, носовой платок и пуговицу. Я бросила эти вещи в корзину для бумаг. Села за мой письменный стол, открыла тетрадь по математике и стала делать уроки. Шариковой ручкой. Если бы я начала писать другой ручкой, в которую надо набирать чернила, слезы размыли бы все цифры. Они все капали и капали на страницу. Примерно час я высчитывала, что х = –135497, но это вообще никак не могло получиться. Потом дверь отворилась. Я не слышала шагов и испугалась так сильно, что шариковая ручка сама провела черту через всю страницу. Мама стояла в дверях. Она спросила меня:
– А где Ильза?
– Она пошла купить тетрадь в линейку, с полями, – ответила я.
– Когда? – спросила мама.
Я ответила, что не смотрела на часы, но что она, конечно, сейчас уже скоро вернется.
Мама все стояла в дверях и не уходила.
– А откуда у нее деньги?
С тех пор как Ильза поскандалила с мамой, мама не давала ей больше карманных денег.
Я ответила, что этого я тоже не знаю.
Мама пошла на кухню.
Через полчаса она пришла снова и сказала:
– Никому не требуется столько времени, чтобы купить тетрадь.
Я ничего не отвечала.
Мама посмотрела на меня внимательно.
– Ты что, плакала?
Я покачала головой и пробормотала что-то про насморк, которым я заразилась от Анни Майер, моей соседки по парте. И даже чихнула для убедительности.
Потом домой пришел Курт. Мама сразу же рассказала ему про Ильзу и про тетрадь в линейку.
– Но ведь магазины давно уже закрыты, – сказал Курт.
– Вот именно, – сказала мама.
Курт пошел в гостиную, сел, стал открывать бутылку мартини. Он сказал маме:
– Не сердись на меня, но я все время ждал этого. Когда человеку четырнадцать, его уже не запрешь, как кролика в клетке. – А потом он еще сказал: – Но ты не волнуйся, она вернется. И когда она вернется, не устраивай, пожалуйста, такой спектакль, как в тот раз!
В восемь часов мы сели ужинать. Потом мама уложила Татьяну и Оливера, и меня начали допрашивать. На душе у меня скребли кошки, но я продолжала утверждать, что ничего не знаю. Маму мне было жалко. Я заметила, что она не просто взбешена – она боится.
В десять часов меня отправили спать. Я легла на живот, натянула на голову одеяло и стала считать с тысячи обратно, чтобы поскорее уснуть. Я не хотела больше ничего слышать, ничего видеть, ничего не хотела чувствовать, не хотела ни о чем думать, ничего не хотела знать. Я не хотела быть наяву. Примерно на пятьсот пятидесяти я заснула.
Проснулась я очень рано. Но мама была уже на кухне. Пахло кофе. Я встала и пошла на кухню.
– Ее все еще нет, – сказала мама. А потом спросила:
– Ты не знаешь, где лежит Ильзин заграничный паспорт?
– Конечно, знаю, – сказала я, побежала в гостиную и, выдвинув средний ящик секретера, стала в нем рыться. Я сама удивлялась, как я могу так притворяться. Какая же я, оказывается, лживая! Ведь ровно двадцать три часа назад я прокралась в гостиную, вынула Ильзин паспорт из этого ящика и отнесла его ей.
Мама вошла в комнату вслед за мной.
– В том-то и дело, что тут его нет, – сказала она.
Я посмотрела на нее в растерянности.
– Может быть, в папке с документами?
И выдвинула другой ящик.
– Там его тоже нет! Я уже везде искала. Нигде его нет!
– Значит, она его взяла с собой! – крикнул Курт из спальни.
– Значит, взяла с собой! Значит, взяла с собой! – пробормотала мама и со злостью поглядела в сторону спальни. – Значит, взяла с собой! – крикнула она и начала бегать взад и вперед по комнате. При этом она выкрикивала, обращаясь к спальне: – Значит, взяла с собой! А ты знаешь, что это значит?! Ты понимаешь, что это значит?!
Курт вышел из спальни. Он был в полосатой пижаме, волосы взлохмачены, вид и в самом деле очень несчастный.
– Да не кричи ты, как сыч, я не глухой, – сказал он. А потом добавил: – То, что она взяла с собой паспорт, еще само по себе ни о чем не говорит. Я, например, всегда ношу его при себе и все-таки каждый день как миленький возвращаюсь домой.
Он сказал это так, словно возвращение домой было для него великим подвигом. А потом он еще добавил, что множество детей убегает из дому, а после возвращается обратно, или их возвращает полиция. К ним в редакцию ежедневно поступает из полиции целая пачка объявлений о розыске пропавших детей. И маме нечего впадать в панику, потому что это ничему не поможет.
Тем не менее мама впала в панику.
– Она уехала! Уехала за границу! – выкрикивала она. – В Турцию! Или в Афганистан!
Я стояла рядом с Куртом. Я отчетливо слышала, как он пробормотал: «Истеричка!» Он заметил, что я это слышала, и взглянул на меня с испугом. Я сделала попытку улыбнуться.
– Сколько у нее с собой денег? – спросил Курт маму.
– Откуда я знаю? – всхлипнула она.
– Я хочу сказать, сколько у нее может быть денег, самое большее? – спросил Курт снова.
– Да у нее вообще нет никаких денег, – всхлипнула мама. – Я ведь не давала ей денег на карманные расходы, и те деньги, которые мне дала для нее тетя Ани, я ей тоже не отдала.
– Но у нее ведь есть сберкнижка,– сказал Курт.
– Сберкнижка? – мама перестала всхлипывать и уставилась на Курта. Сберкнижка для мамы – великая святыня. – Не могла же она взять сберкнижку... – прошептала она.
– А почему? Ведь это ее сберкнижка! Или, может быть, нет? – язвительно спросил Курт.
Мама рывком выдвинула нижний ящик секретера и достала Ильзину сберкнижку.
– Нет-нет, – сказала она с облегчением, – вот она, вот она!
Но, пролистав несколько страничек, она побледнела. Руки ее дрожали.
– Что такое? – спросил Курт.
– Все снято. Все, до последних десяти шиллингов. Вчера снято, – пробормотала мама.
Курт спросил, сколько же все-таки денег лежало у Илъзы на книжке.
– Двенадцать тысяч шиллингов, – простонала мама.
– Двенадцать тысяч? – Курт был поражен.
– Ну да, – сказала мама. – Деньги, которые она годами получала от дедушек и бабушек, от тетей и дядей и к дню рождения от отца! – теперь мама снова зарыдала. – Там лежали даже деньги, которые она получила еще на крестины!
– На крестины? – спросил Курт. Лицо у него было такое, словно он увидел привидение.
Мама объяснила ему, что некоторые дяди и тети вместо подарков на крестины внесли деньги на Ильзину сберкнижку.
– Но как же так? – спросил Курт, все еще продолжая изумляться. – Почему же она тогда не купила себе, скажем, меховую шубу, или проигрыватель, или какие-нибудь шикарные голубые лыжные ботинки?
– Потому что ей все это совершенно не нужно! – резко ответила мама.
– Но ведь это ее деньги, – сказал Курт.
