Кристине Нёстлингер - Ильза Янда, лет - четырнадцать
– Но ведь это ее деньги, – сказал Курт.
– Прости, – крикнула мама, – но сейчас у меня, право же, не хватает нервов обсуждать с тобой подобные вопросы! Я иду в полицию!
– Может быть, сначала сходить к старой Янде, спросить там? – предложил Курт. («Старой Яндой» у нас называют мою бабушку). И не хочет ли мама позвонить своему экс-супругу? Возможно, Ильза у него. Мама не хотела делать ни то ни другое.
– Это просто смешно, – раздраженно пожала она плечами. – Если бы она пошла к своей бабушке, то не стала бы снимать деньги с книжки. А если бы она пошла к моему "эксу", то он бы уж давным-давно позвонил. Ты думаешь, она ему очень нужна? Он так в ней заинтересован? Ха-ха! – Мама высморкалась и вытерла носовым платком размазанную тушь возле глаз. – Ему вполне достаточно встречаться со своими дочерьми раз в две недели на три часа. Дочери его абсолютно не интересуют! Они ему до лампочки! Он рад, что от них отделался! Он...
– Да перестань ты чушь пороть, – сказал Курт.
– Никакая это не чушь! – сказала мама и снова принялась вытирать тушь вокруг глаз. Но потом она взглянула на Курта и ааметила, что тот качает головой, указывая в мою сторону. Он, как видно, хотел сказать, что нельзя в присутствии детей так говорить об их отце.
Я села на подоконник и стала глядеть вниз во двор. Из окна гостиной весь двор виден. Мама поняла, что имел в виду Курт, и, запинаясь, пробормотала:
– Да нет, я не то хотела сказать, разумеется, он любит своих дочерей, очень любит. Просто я хочу сказать, что теперь у него ведь есть свои собственные дети.
От таких разговоров мне всегда просто тошно становится. Зачем объяснять мне, кто меня любит. Все равно я не верю.
А вот когда-нибудь я наберусь храбрости и спрошу у них, для кого же из них я «свой собственный» ребенок?
Но пока у меня еще не хватает на это смелости. Поэтому я все глядела в окно на наш двор, а потом сказала:
– Старая Мария вытряхивает пыльные тряпки!
На самом деле во дворе никого не было, никакой Марии.
Мама вздохнула с облегчением. Курт, как мне показалось, тоже вздохнул. Но без облегчения.
Я подумала, что они последнее слишком уж часто вздыхают.
Между тем уже шел восьмой час, надо было умываться и одеваться, чтобы не опоздать в школу. Но я продолжала сидеть на подоконнике гостиной и все думала.
Теперь Ильза и Амрай уже в Лондоне. Пусть себе мама идет в полицию.
И еще я думала о том, что знаний английского языка у Ильзы, наверное, недостаточно, чтобы договориться с двумя маленькими детьми, и что Ильза вообще не слишком подходит на роль воспитательницы – совсем не тот тип. И Амрай тоже не слишком подходит для этой роли. Но я надеялась, что дети, которых Амрай и Ильза будут теперь воспитывать, не такие вредные, как Татьяна.
Курт сказал, что он не прочь бы позавтракать. Но мама ответила, что у нее сейчас нет времени готовить завтрак, а кроме того, ей так дурно, что она вообще не может жарить яичницу. Как только она подумает о глазунье, ее начинает мутить.
Я сказала, что меня не мутит, когда я думаю о глазунье. Наоборот. И я с удовольствием сделала бы Курту яичницу, но ведь я тогда опоздаю в школу.
– У вас сегодня что-нибудь важное?– спросила мама.
Я соврала, что у нас только два рисования и две физкультуры.
– Тогда оставайся дома и позаботься о малышах, пока я не вернусь. Они сейчас проснутся.
Я пошла на кухню.
Курт пошел в ванную, а мама пошла в полицию.
Мама не возвращалась довольно долго. Когда она пришла, она плакала. Она плакала так, что нос у нее стал красным, а глаза опухли. Она села в кухне на стул, положила руки на кухонный стол, а голову на руки, и громко зарыдала.
Курт побледнел, и у него стала дергаться бровь. Бровь у него всегда дергается, когда он волнуется.
– Что с ней? С ней что-нибудь случилось?! Да говори же! – крикнул он.
Мама продолжала рыдать. Курт потряс ее за плечо. Оливер стоял в углу, рядом с помойным ведром, испуганный, бледный, а Татьяна теребила маму за юбку и ревела еще громче, чем мама.
– Да говори же, что случилось! – заорал Курт, и мама перестала рыдать. Она подняла голову, уткнула нос в носовой платок и забубнила:
– Это было отвратительно! Так унизительно, так примитивно!
К лицу Курта стала понемногу вновь приливать краска. Бровь у него перестала дергаться. Он сказал:
– Спектакль устраиваешь! Так можно довести человека! Я уж думал, бог знает что случилось.
– Если бы ты знал, что там было, в полиции, – сказала мама. Голос у нее теперь был почти нормальный. – Что они меня спрашивали! Часто ли она не ночевала дома. Есть ли у нее друг. Интимный друг. И не беременна ли она!
– Но ведь они обязаны это спросить, – сказал Курт.
– Курит ли она наркотики!
– Наверное, уже бывали такие случаи! – сказал Курт.
– И какие там люди вокруг сидели, в коридоре! Какие люди! Сброд какой-то! И как там воняло от этих людей! Какие-то старики, и какой-то испорченный молодой человек, и две вульгарные толстые крашеные блондинки. Отвратительные бабы!
– Очевидно, матери, которые ищут своих дочерей, – сказал Курт, и в голосе его звучала ирония.
Мама взъярилась.
– Прибереги социальные выпады для своей газеты! Там это скорее пройдет! Там не слышно вони!
– Ну а что еще там было? – спросил Курт.– Кроме того, что обстановка противная, вопросы унизительные и от посетителей воняет. Что еще там было?
– Ничего! – мама снова всхлипнула. – Я подписала заявление о розыске, и они сказали, что ее найдут. Правда, если она уже за границей, это гораздо труднее и может длиться долго. Очень долго!
Все время, пока мама говорила с Куртом, Татьяна тянула ее за юбку и ревела, а Оливер все еще стоял у помойного ведра и растерянно глядел на маму.
– Эрика! Позаботься, пожалуйста, о детях, свари им какао, – сказала мама.
Я ответила, что уже сварила какао и бутерброды намазала. И попробовала оторвать Татьяну от маминой юбки. Я ей даже пообещала строить с ней вместе дом из кубиков. Но Татьяна не отходила от мамы.
– С мамой хочу! С мамой! – ревела она. Мама взяла ее на колени.
– Расскажи мне сказку! – потребовала Татьяна.
– Детонька, я... – простонала мама, но тут же начала рассказывать. Татьяна всегда добивается всего, чего хочет.
Мама явно не могла сосредоточиться. Она начала с «Красной Шапочки» и вдруг оказалась в сказке про «Волка и семерых козлят». Но Татьяна таких вещей не замечает. Она умолкла, прислонилась к маме и начала сосать палец.
Курт быстро выпил кофе и попрощался. Ему надо спешить. Он должен быть уже в редакции.
Я пошла с Оливером в детскую. Я играла с ним в «Братец, не сердись» и поддавалась ему. Он все время выигрывал.
С тех пор прошла неделя и еще один день. И с каждым днем мама все больше страдает и становится все печальнее. И каждый день Курт ходит в полицию спрашивать – мама там больше не показывается. Но в полиции отвечают, что об Ильзе пока никаких сведений.
Папа тоже к нам приходил. Он в первый раз пришел к нам в эту квартиру. Он устроил маме скандал. Она недостаточно хорошо следила за его дочерью, утверждал он. А от меня он старался добиться, что делала Ильза в последние дни и с кем она дружила. Допрашивал меня, словно плохой детектив.
И попечительница из полиции у нас была. Она меня еще подробнее расспрашивала, но хоть говорила со мной приветливо. Не разорялась, как папа, и ничего из себя не корчила.
Я сказала маме, что не хочу больше видеть папу, что я, вообще-то, давно уже не хочу его видеть. Но мама мне сказала, что я все равно должна встречаться с ним каждую вторую субботу, потому что так присудил судья, и, если я не пойду на свидание с папой – мы всегда встречаемся в кондитерской, – он пожалуется в суд.
– О чем пожалуется? На кого пожалуется? – спросила я.
– Пожалуется на невыполнение условия о встречах, – объяснил мне Курт. А потом он стал меня утешать: когда я буду на два года старше, я смогу обратиться к судье по делам опеки и сказать, что для меня встречи с отцом не имеют смысла. Через два года я уже буду для этого достаточно взрослой.
У нас в школе большой переполох из-за исчезновения Ильзы. Учителя, и весь ее класс, и весь мой класс каждый день спрашивают у меня, нет ли хоть каких-нибудь новостей об Ильзе. Только Хелли не спрашивает меня ни о чем. Это меня удивляет. Она ведь лучшая подруга Ильзы. Они всегда на переменах ходили взад и вперед по коридору и разговаривали о чем-то. И на одной парте сидели.
Мне очень неприятно, что об Ильзе так много говорят и все так волнуются. В этом есть только один плюс: Штискаль, классная руководительница Ильзы, от ужаса, что ее ученица могла себя так повести, совсем забыла про Ильзину «ангину». Во всяком случае, до сих пор она мне ни слова не сказала.
