Василий Ледков - Метели ложаться у ног
— Ты получал телеграммы?
Секретарь был ненец. Он говорил на русском, ненецком и коми языках.
— Зачем сыну учиться? — противился отец.
Тот дал отцу расписаться в бумаге с круглой печатью, и меня повезли в поселок.
Отец сидел на земле и плакал. У меня тоже текли слезы. Шутка ли? Мамин брат Антон Пырерка тоже когда-то уехал из нашей тундры и не вернулся. Погиб на войне. Но я уже сидел в фанерном самолете с каким-то землеустроителем, колени в колени, хотя он и был в два раза длиннее меня. Потом затарахтел мотор, самолет наш ожил, пробежал вдоль небольшого островка, загудел сильнее. Меня прижало к спинке сиденья. Вскоре мы уже качались в воздухе. Першило в горле, пахло бензином.
А внизу черной точкой на зеленом лугу — отец. Мне иногда кажется, что он и теперь сидит там.
Это был мой первый полет, хотя самолеты в нашем небе были давно уже привычными.
Лида смотрела на меня удивленно, но ничего не говорила. А меня теперь уже не остановишь: я — не радио, не выключишь.
— Теперь уж ничему не удивляешься. Гагарин… Титов… И пошла арканить Вселенную орбитами спутников и кораблей космическая эпоха! Люди на Луне… В космосе сразу семеро… А завтра, может быть, туда отправится аргиш звездных кораблей, и пойдут по неизведанным планетам наши земные вездеходы. И это тоже будет вполне естественно и обычно.
Вспоминаю, как по всей тундре шли разговоры о какой-то новой машине, которая летает без крыльев и называется вертолетом. Вертолет… Что это за чертовщина? Наверно, и вертится и летает… Нам, уже не представлявшим жизни без самолетов, хоть краешком глаза хотелось как можно скорее взглянуть на вертолет.
…Уже третьи сутки в Карских воротах гудели, как в трубе, ветры. Пурга — хоть глаз выколи! Уже который раз радист выстукивал на ключе всё одну и ту же телеграмму в Нарьян-Мар, в окрздравотдел: «Срочно дайте на Варнек санзадание зпт нужен врач-гинеколог тчк Смирнова».
В поселке, в домике, корчась и кусая губы, металась в беспамятстве женщина. Заведующая медпунктом Смирнова была как на иголках. Она то выбегала на улицу, то снова, вся в снегу, вваливалась в медпункт. Надежды на самолет уже никакой не было. Надо было предпринимать какие-то меры на месте. Но тут внезапно упал ветер, во всю ширину распахнулся голубой шатер неба, и в Варнек прилетел вертолет. Людям, правда, не пришлось долго любоваться им. Заслуженный врач РСФСР осмотрела больную и сказала:
— Срочно готовьте её в Нарьян-Мар.
Вскоре тонкохвостая и круглоголовая машина, которую тут же прозвали болотным комаром, поднялась в воздух. Это был первый рейс вертолета в Большеземельскую тундру. Пилоты с тревогой всматривались в разламывающуюся линию горизонта. Тревога была не напрасной. Сначала ожили на снегу легкие струйки белого дыма, а потом зачадил весь белесый простор. Одинаково серыми сделались небо и земля, вертолет затрясло: началась пурга. Вскоре заглох мотор.
— Приехали, — сказал пилот врачу.
— Так быстро?
— В куропачий чум приехали.
— В чум так в чум. Ладно… А окажись в голой тундре и…
— Так это куропачий чум. Голая тундра. Лететь больше нельзя. Пурга.
Врач опустила руки на колени.
— А если роды?..
— Примем, — спокойно сказал пилот, достал обогревательную лампу, разжег и поставил её к ногам врача. — Грейтесь.
В холодной кабине сделалось жарко, а за тонкой дюралевой стенкой властно бушевала непогода. Ветром даже раскачивало машину. Лишь под утро улеглась пурга и вызвездилось небо. Под огромной раскрасневшейся луной стало тихо-тихо. Звезды ещё по инерции продолжали качаться. Прислушайся, и обязательно услышишь их нежный серебристый звон… Первый пилот и врач устало сидели на низких сидениях, а второй пилот заботливо качал на руках укутанную в меховую летную куртку Вертолину.
— Кого? — переспросила Лида.
— Вертолину.
— Ещё не легче! Что это за имя?!
— Такое имя дала дочери мать. В честь первого вертолета. Что удивительного? Девочка родилась в вертолете. Машина спасла ей и матери её жизнь. Ничего плохого в этом я не вижу. Зато единственное на земле имя! Плохо ли?
За рассказом я совсем забыл о дороге. Олени брели словно в полусне. Издалека донесся лай.
— Что это?
— К стойбищу подъезжаем.
Впереди блеснул огонек.
— Огонек! Живой огонек!..
То ли от Лидиных восторгов, то ли почуяв жилье, олени перешли на бег, и мы подлетели к стойбищу.
Собаки визжали и гавкали.
— С чего они так разлаялись? Людей, что ли, не видели?
— Спроси их…
Лида, казалось, хотела обидеться, но…
— Вон огонек-то! Вон!.. — обрадовалась она.
Рядом с серой тенью чума красной звездочкой плавал огонек. Потом кто-то цыкнул на собак, и около нас вырос расплывчатый силуэт человека.
— Кто приехал? Здравствуйте!
По голосу я узнал Ивана Лагейского.
— Здравствуй, Иван! Здравствуй! Я гостью к тебе привез.
— А-а! Это ты? Здравствуй! — Он поздоровался еще раз и подал руку.
Лида с трудом вытащила из мешковатого суконного совика руку и сказала:
— Здравствуй, Иван! Будем знакомы. Меня зовут Лида Попова.
— Иван Лагейский, — подал тот руку и, повернувшись ко мне, произнес по-своему: — Хабене?
— Что-что? — спросила Лида.
— Ничего. Хабене. Русская женщина значит, — пояснил я.
Лида замерла недоуменно, но ничего не сказала.
— Заходите. В чум заходите. Будьте гостями, — сказал неторопливо Иван и начал распрягать наших оленей. — Стадо около стойбища пасется. Олени ваши не уйдут далеко. Заходите в чум, грейтесь.
Я повел Лиду к чуму.
— Это чум? — спросила она удивленно. — Как стог сена… Серый… Я ведь косила…
— Да, чум.
Я отыскал дверь и распахнул её.
— Заходи, Лида.
— Куда?
— Да вот дверь-то.
Лида просунулась с трудом внутрь чума, повертела головой туда-сюда и отпрянула назад.
— Выйдем, Вася.
Мы вышли.
— Что с тобой? Испугалась, что ли?
— Нет. Но… в чуме темно! Ничего не пойму я…
Я отчетливо вспомнил своё беспомощное состояние, когда из мира снежного безмолвия одним махом перелетел как бы через столетия и утонул в шуме самых современных городов.
— Я думал, вы давно в чуме. Что ж не заходите-то? — удивился Иван. — Заходите.
Иван, как все истинные ненцы, не разбрасывался лишними словами, не занимал нас лишними расспросами. Он прошел мимо нас, распахнул дверь и исчез за ней.
Лида подошла ко мне и шепнула:
— Обиделся он, что ли?
— Нет. Не обиделся. В тундре люди одно и то же не повторяют несколько раз. Запомни это на всякий случай. Зайдем.
Я отворил дверь и пропустил вперед Лиду и вошел сам. Яркий свет керосиновой лампы резанул глаза.
— Ой, как хорошо! — Лида не смогла удержаться. — Я думала, тут вообще некуда сесть, а места — хоть сто человек заходи!
Тревогу на сердце у меня как рукой сняло. Иван уже сидел в глубине чума, облокотясь о высокие подушки в наволочках из цветастого шелка.
— Проходите сюда. Садитесь. Будьте как дома.
Я перешагнул на латы, примостился рядом с Иваном и провел рукой по пушистому ворсу шкуры пестрого оленя.
— Садись, Лида…
Мы сидели на теплых оленьих шкурах. Супруга Ивана Авдотья раздула времянку, погремела за занавеской ковшом, поставила перед нами стол на низких ножках и занялась чашками.
Спутница моя уже ничему не удивлялась, хотя её цепкий взгляд и хватался за всё….
Мы с Иваном разговорились о своём детстве. Я и сейчас будто вижу, как висит над стойбищем белая луна и обливает волнистые снега мягким зеленоватым светом. Родители наши после удачной охоты на песца сидят в соседнем чуме. Они уже разговаривают громче обычного, кто-то пытается петь, но голос его срывается. Певец замолкает.
— Помнишь, Ваня, как стащили потихоньку малокалиберки у отцов? Целую пачку патронов в луну выпустили — все не падала, и ни одной пробоины!.. И давай палить в бабушкину лопату: всю-то, бедную, издырявили!
— Ну и ну! — качала головой Лида.
А в чуме запахло от времянки каленым железом, Жара. Мы с Иваном вылезли из малиц. Пришлось снимать суконный совик и Лиде.
После долгой езды по молчаливой тундре чай был очень кстати. Я, казалось, смог бы один выпить большой медный чайник, но Лида, к моему удивлению, достала из пузатой сумки бутылку спирта. На столе от этого стало как-то сразу светлей и уютней. Иван послал жену за гольцом, а сам занялся спиртом. Лида пила чай и удивлялась:
— Я бы никогда не подумала, что чай в тундре особенный: чем больше пьешь — тем больше пить хочется.
— Да, это так, — подтвердил я. — Главное — он душу греет.
Вскоре на фарфоровой тарелке вспыхнули коралловые куски нежного гольца, а в воздухе забродил густой аромат жаркого.
Иван поднял рюмку и сказал:
— За счастливую дорогу!
