Василий Ледков - Метели ложаться у ног
А теперь что? Он всё равно ничего не добился: ехал в чум без дочери, свадьба которой назначена на завтра. Но кто в этом виноват? Полина? Директор? Он, Микита? — Виноваты были все, весь свет.
— Стыд-то какой! — говорил он вслух. — Люди смеяться будут… Жених проклянет… Позор!
А что он мог сейчас сделать? Разве что прикрикнуть на оленей:
— Хэй-хыть!
Олени будто оглохли. Они словно не слышали голоса хозяина, брели как во сне. Микита снова начинал хлестать их по спинам. Не помогало. Вот два крайних пелея опустились на колени, потом упали.
— Всё, — тихо сказал Микита и, тяжело дыша, подошел к лежащим на боку хапторкам. Он стоял молча, не трогал их. Он знал, что хоть убей на месте — они, изможденные, не поднимутся, пока вновь не просветлеет в глазах.
Микита распряг стоящих на ногах оленей, отстегнул лямки на лежащих. Посидел на нартах, глядя, как олени жадно едят, понюхал табаку, достал из ящика бутылку спирта, запрятал её за пазуху и, пнув нерпичьим тобоком ближнюю хапторку, направился в стойбище.
Чем ближе становился чум, тем чернее делались думы Микиты, тяжелела голова. Что делать? Уйти, спрятаться? Нет. Микита сам назначил день и сам должен сказать, что свадьбы не будет. А почему не будет? Что случилось? Микита должен сказать правду, не может он отменить свадьбу, — она всё равно должна состояться. Микита привезет дочь в стойбище! Он в это верит. Только что скажут гости и сам Едэйко, если свадьба будет перенесена на другой день?
— Что же случилось? Что? — спрашивал Микита и отвечал себе: — Думай, Микита. Думай! Сегодня Полина, завтра другая девушка откажется от законов рода… Думай, Микита. Вся тундра пусть думает.
Пимы и малицу Микита снял, тащил на себе. В стойбище он пришел утром. Люди в чумах ещё спали.
Матро хотела согреть чай, но Микита сказал ей:
— Рано ещё. Спи. Потом, когда все встанут.
Матро испуганно смотрела на мужа, но Микита молчал. Хозяин чума лежал и вслушивался в землю. Он ждал. Вот пробудился ото сна ветер, — донеслись издалека не то легкие толчки воздуха, не то волны какой-то едва уловимой ряби. Ближе, ближе, — и задумчивую тишину утра разорвали подобные грому выстрелы. Матро, сидевшую на постели, затрясло от страха:
— Ой, хосподи! Что же будет-то, Микита?
— Ничего, — спокойно сказал Микита. Взял карабин и вышел.
Матро не успела сообразить, что он хочет сделать, как от оглушительного выстрела заныли уши. Казалось, вся земля зазвенела…
Микита был прав. Ничего особенного не произошло. Одиночный выстрел, известивший о том, что свадьбы не будет, остановил упряжки гостей жениха, и они понеслись обратно в тундру.
Во второй половине дня над стойбищем появился самолет, он сделал три круга, но не сел, а только покачал крыльями и ушел в сторону Нарьян-Мара.
В это же самое время стойбище покидала упряжка Едэйко Тайбари с пятью оленями на привязи. Жених уезжал. Мириться и назначать новый день свадьбы он не захотел.
Микита, сидя на земле возле чума, смотрел вслед упряжке. В душе его что-то надломилось. Он говорил себе:
— Человек — не товар… Может быть, права Полина?
СИНЕВА В АРКАНЕ
… И поехали.
1Олени бежали, закинув, рога над упругими спинами. Нет, не бежали олени — летели! Летели, как выстреленные из лука! И… то ли пересохшая земля звенела от копыт и полозьев, то ли олени трубили, наполняя резвой, как стремительный бег, музыкой простор.
Я давно ждал этого дня, давно мечтал сам на упряжке помчаться в тундру за песнями. А тут… на нартах со мной — синеглазая девушка.
— Держись! — говорю я.
Девушка цепко хватает меня за маличную рубаху.
Мне ещё утром сказали, что дневным самолетом прибудет ленинградская фольклористка, что времени в запасе у неё очень мало и надо бы увезти её в тундру прямо с самолета. Я согласился.
И вот летят нарты, среди тихого ясного дня поет ветер. Пусть поёт. У ветра свои заботы, свои дела…
Из-под копыт со свистом несутся над нами комья земли.
— Это Большая земля, — обращаюсь я к спутнице. — Тундра Большеземельская. Моя!
Мне весело смотреть в большие девичьи глаза, синие, как море в безоблачный день… Взгляды наши встречаются. Я отворачиваюсь. Олени несутся, сломя голову, словно хотят выскочить из шкур.
— О чём думаешь, мой проводник?
— О тебе.
Она засмеялась, скрестила на груди руки. Тут нарты запрыгали на кочках, и моя синеглазая спутница улетела куда-то.
Я спрыгнул. Вожжа натянулась, как тетива — до звона! Олени с храпом остановили бег. Девушка лежала на траве и вздрагивала.
«Плачет», — подумал я и, не помня себя, кинулся к ней. Поднял её, а она смеется.
— И о ком же ты думаешь, друг?
— О тебе!.. Поехали.
Олени рванули так, что меня откинуло назад, даже хрустнула шея. Но спутница моя крепко держалась за нарты.
Опять закачалась равнина. Я долго смотрел на оленей, и мне пришла в голову мысль: уже столько времени еду с девушкой, а имени её еще не знаю. Стало от этого неловко. Я сказал:
— Зовут меня Василием. Фамилия моя — Ледков.
— А я — Лида Попова.
Она замолкла, долго молчала и вдруг спросила:
— Слушай, Василий, а почему у тебя фамилия русская?.. И имя тоже?
— Как же это — русская?
— Да так.
— А вот и не так. Не русская.
— Какая же тогда?
— Ненецкая, — ответил я. — У меня ещё другая фамилия есть. Паханзеда.
— Па-хан-зеда?.. Почему так?
— Родовая она у меня.
— Родовая? — переспросила Лида. — Интересно!.. Расскажи, пожалуйста, как это получилось. То есть, почему не Паханзеда, а Ледков?
— Долго рассказывать.
— Это, наверно, очень интересно? А?
— Потом как-нибудь объясню. Сейчас ехать надо. Сама видишь, как олени летят. Трудно рассказывать, ничего толком не поймешь.
А она своё:
— Ну, пожалуйста, расскажи. Трудно, что ли? Дорога не уйдет.
Я остановил оленей, выбрал сухой бугорок, сел по-своему, скрестив ноги. Села и Лида.
— Рассказывай.
Я смотрел на неё, и мне казалось, что большие еёе глаза втягивают меня — тону, растворяюсь в них.
— И как же ты стал Ледковым?
— Было это давно… — начал я. — Наверно, не помнят этого и прадеды наши. Ты не смейся только. Я знаю, что это на сказку похоже. Но было. На самом деле было. Люди так сказывают, а я от отца слышал.
— Я не буду смеяться, — она улыбнулась, так и бегали ямочки на щеках.
Мне захотелось дотронуться до них, но я сказал себе: «Нельзя!»
— Взгляни вон туда, в сторону полуночи, — протянул я руку.
— Смотрю.
— Видишь остроголовую сопку?
Лида кивнула.
— Это — гора Крутая. Запомни: Крутая… Видна гора отсюда одна. А там, если подъехать, целая гряда сопок обнимает залив. На берегу залива стояло когда-то триста чумов моих предков. Место это называлось Паханзедами, что в переводе на русский значит — сопки у залива. По названию места соседние племена стали называть Пахензедами и людей, живущих здесь.
Мужчины ходили на охоту: в море — на нерпу и зайца, в тундру — на дикого оленя и песца. Дружно жили. Богатую добычу делили между собой поровну. Росли семьи, людей на стойбище прибавлялось.
Паханзеды были сильными, рослыми. Время бежало, и много раз слышали сопки весёлые и шумные свадьбы. Золотое было время…
Но с некоторых пор в стойбище стало твориться что-то непонятное: людей стало умирать намного больше, чем рождалось. Начались болезни, стали появляться уроды без суставов в руках и ногах, пошли хромые, слабоумные. Это встревожило Паханзедов. И однажды, с прилетом первых лебедей, собрались на лужайке все мужчины и женщины.
— Гольца, семги, нельмы и омуля полны наши реки, — говорили они, — в море много безрогого хора — морского зверя, тундра тесна от птицы, дикого оленя и песца. Но что случилось с людьми? Было у нас больше тысячи чумов, но уже половина их упала вместе с теми, кто под землю ушел. Если дальше так пойдет, не останется в живых и беспризорной собаки. Надо найти зло, надо спасти род Паханзедов.
И тогда-то поднялся рослый, с блеклыми, как осенняя трава, волосами старейшина и такую речь повел:
— Я десять раз по десять и ещё семь зим хожу по этой земле, но, как ваши глаза видят, кости мои ещё не съела плесень. А теперь пошли люди — от кашля задыхаются. Ткни такого пальцем — ноги протянет.
Старик помял жиденькую, но кудрявую бороду, окинул взглядом сидящих:
— Давно у меня сердце болит. И не от того, что я стар, пришло время под землю отправляться. Нет! Мне больно на наш паханзедский род смотреть. Хиреет он, вымирает. Какой нечистый дух напал на него?
Глаза у сидящих забегали, плечи упали, шеи вытянулись.
— Нет, не злой дух тут виноват, — продолжал старейшина. — В другом надо искать корни… Я пережил почти два поколения людей и кое-что видел. Рождение каждого нового человека — праздник для меня. Но всё-таки умирает людей всё больше и больше. Беда! А дети? Возьмите правнуков моих. У Микитки на ноге нет сустава. Хасавако родился без глаз, у Няданы голова набок… Здоровыми и ладными растут дети у Ядны и Ябтане. А они на другой земле разве живут? Я вот что скажу. Отец и мать у Микитки, Хасавако и Няданы — люди одной крови. Даже прабабушка у них одна: жила здесь красивая женщина Неркане. А Ядна и Ябтане — дети разных людей. У них кровь новая, и потому они здоровы. Так в чем же наша беда? Кровь наша стала одной. В ней всё зло. От неё идут болезни. Так и с оленями бывает, если долго не делаешь обмен хор и важенок со стадом другого стойбища.
