Василий Ледков - Метели ложаться у ног
Борис недоумевал.
— Ну так что же? По-твоему, она с ума сошла? — и Борис расхохотался. — Ну и ну, Никита Яковлевич. Напугал ты меня, насмешил.
— Что смеешься? — обиделся Микита.
— Да ведь это же хорошо, что она учиться хочет! Тундре нужны грамотные люди. Ты гордись, Никита Яковлевич. Выучится дочь — человеком будет.
— Человеком? Разве я не человек?
— Все мы люди.
— Я тоже думал, что ты человек. — Микита покачал головой. — Думал, ты мне друг, а ты — лешак, живой лешак! Вот кто ты!
Микита схватил малицу, мешок с продуктами и вышел. Потом он унес два ящика спирта, укрепил всю провизию на нартах и уселся на землю. Сидел неподвижно, как сова, курил, нюхал табак. Учиться… Это, конечно, учителя им напели. У ребят мозги вытряхнули, набили головы мхом. Что же с тундрой-то станет? Учиться… Ладно, если бы парень, а то — девка! Игла, еда, огонь — вот вся девичья учеба… Нет! Полина учиться не будет! Чему она там научится? Зубоскалить с парнями? Не зубоскалить надо, а замуж идти.
Микита поднялся и направился к дому директора школы.
— Здравствуйте, Никита Яковлевич! — встретил его директор.
— Отдай мою дочь! Полину!
Геннадий Матвеевич забарабанил пальцами по столу.
— Никто её у вас не отнимает. Вы разговаривали с ней? По-серьезному говорили?
— Нет, не разговаривали. Зачем разговаривать?
— Полина в тундру не поедет. Вы её насильно отдаете замуж. Это запрещено законом. Полина хочет учиться.
— Учиться?! Нет! Ты, директор, хочешь сам жениться на моей дочери! Ты, наверно, обманул её! Тьфу!
Микита выскочил из комнаты и побежал к нартам. Вскоре голодные хапторки уже выносили задыхающегося от злости Микиту на простор тундры.
XIV— Ты подожди, Полина. Я — скоро, — сказала Тамара Михайловна и ушла куда-то.
Полина долго смотрела в окно на обнаженный отливом сырой песок, где толпились рыбаки, закидывая первые в эту путину тони, и сердце её наполнялось радостью. Ей не верилось, что первый и, может быть, самый главный шаг уже сделан: она едет учиться. «А как ехать? На что?..»
«Заработаю… Были бы руки!» — думала она. Она достала мешок: вытащила паницу, пимы, липты, тобоки и словно отлитые из бронзы нерповые пимы-бродни. Полина взяла их, сунула в них тлеющие тряпочки и начала свертывать голенища. По кромкам подошв, где шов, заструился тоненькими нитями едкий дымок.
— Пересохли… — Полина достала тучейку — меховую сумочку с подшитыми к ней копытцами оленят. Вскоре она уже сидела на полу, зашивая скрученной оленьей жилой дыры на пимах. Полина шила и пела старинную песню-плач женщины о своей безысходной судьбе:
Он меня в жены взял,
я идти не хотела.
Смотрит он на меня,
как на свою собаку.
Скажет: «Усь!» —
бегу, не оглянусь.
Скажет: «Пы-ырь!» —
совсем забоюсь.
В чуме я не хозяйка,
муж меня не ласкает.
Сердце обливается кровью,
а я все смеюсь,
смеюсь
и смеюсь,
как глупый ребенок!
Она качала головой, пела и видела перед собой Едэйка.
— Не выйдет у тебя ничего, Едэйко!.. Не выйдет! — Она качала головой. — Опоздал ты родиться, парень… Не те времена. И девушки не те, Едзйко!..
Одно имя жениха выворачивало душу. И Полина запела другую народную песню — счастливой женщины:
Говорят про меня — плохая,
ни сердца нет, ни ума,
Напрасно так говорят.
Ой-ей-йе!
Напрасно клевещут!
Я ли в том виновата,
что достался красивый муж?
Я ли в том виновата,
что меня муженек мой любит,
резвой важенкой величает,
а других он так не зовет!
Потом Полина запела ещё одну песню. Грустную:
Нет у меня и хороших саней,
нет у меня и красивых оленей,
не радугой сукон расшита паница —
ветер лохмотья треплет на мне.
Нет у меня горностаевой шапки,
есть у меня только муж нелюбимый.
Нет, не хочу горностаевой шапки,
паницы нарядной, пожалуй, не надо, —
было бы только четыре оленя —
сильных оленя и быстрых оленя.
Поеду туда, где солнце встает,
поеду туда, где любимый живет!
Мне будет светло, будто в солнечный день.
С ним я всю тундру пройду — не устану!
Нет, не устану!
— Всю тундру пройду — не устану… — вздохнула Полина, отложила шитье и задумалась. Потом она достала из тучейки письмо, которое получила в день последнего звонка. Много раз читала его, и снова захотелось прочитать. Полина медленно развернула листы, исписанные размашистым почерком.
«Здравствуй, Полина! Чтобы ты не гадала, кто пишет: это я, Иван Лаптандер. Ты, наверно, помнишь такого… Ваньку Лаптандера? Если не ты, так косички твои наверняка помнят. А нет — так вспомни, как ты облила чернилами мою тетрадь по алгебре… Не удивляйся, Полина, что пишу тебе. Друзья мои все разъехались: кто в тундру подался, кто учится, кто в армии служит. Я с теми, кто учится и служит в армии, переписываюсь, а ждать письма из тундры — дело безнадежное. Сама знаешь, как пишут из чума. От родных уже полгода нет писем, от ребят из тундры тоже ни строчки. А вдали от всего родного очень хочется знать, что там делается, что нового в школе? В колхозе? В тундре?.. Может, откликнешься, Полина? Напиши, расскажи обо всём интересном. Кстати, ты ведь тоже в этом году прощаешься со школой. Желаю удачи! Какие у тебя планы? В тундру, небось? Замуж? Шучу, конечно.
А я вот, видишь, почти год как в Ленинграде. Учусь на историко-филологическом. В пединституте. Скучать не приходится. Лекции, театры, кино, спорт — хожу в баскетбольную секцию. А город какой!..
Приезжай, Полина. Учиться приезжай. Всё сама увидишь…»
— Приезжай… — задумчиво повторила она. — Легко сказать…
Вошла Тамара Михайловна. Удивленно взглянула на лежащие на полу пимы, паницу, липты и тобоки, потом на Полину, прятавшую за спиной письмо, улыбнулась и спросила:
— Уж не на рыбалку ли собралась, Полина?
— На рыбалку. А что?
— Ничего. — Лицо учительницы сделалось серьезным. — Убирай всё — и пойдем.
В учительской их ждали директор, завуч, учителя.
— Мы тут посоветовались, Полина, — начал Геннадий Матвеевич, — и решили помочь тебе. Помог и учительский профсоюз. Решение ты приняла верное и, надо сказать, смелое. Ты и нам на многое открыла глаза. Что ж, счастливого пути! Учись хорошо, становись настоящим специалистом, — родители поймут тебя и порадуются вместе с нами, я в этом не сомневаюсь.
Директор пожал Полине руку и передал бумажный пакет. Полина машинально взяла его и только тогда поняла, что в пакете — деньги.
— Спасибо, — сказала она, краснея, и положила пакет на стол перед Геннадием Матвеевичем. — Только денег мне не надо. Я сама заработаю.
— Я знал, что ты так скажешь, — кивнул директор. — Конечно, деньги ты заработаешь. Но на это нужно время. А тебе нельзя оставаться в поселке. Пока ты здесь, отец не отстанет от тебя и в конце концов добьется своего. Так что бери деньги, не раздумывай, и собирайся в дорогу. Счастливого пути!.. Об отце и матери не волнуйся, они успокоятся и всё поймут.
— Спасибо вам… — сказала Полина, из глаз её брызнули слезы. Слезы бежали неудержимо, слезы радости — как дождик сквозь солнце.
XVСначала хапторки бежали резво. Потом сбавили ход, и вот уже нарты ползли еле-еле, неровными толчками. Травы под полозьями шипели, как перепуганные кошки. Голодные хапторки то и дело хватали ягель, глотали его вместе с комьями черной земли, а Микита бил их длинным хореем по спинам, по головам, тыкал костяным наконечником в упругие ляжки.
Микита спешил. Солнце неумолимо катилось к океану. Микита снова и снова начинал избивать животных. Теперь он коротко завязывал вожжу и бил хапторок кулаками по длинным мордам и ушам. Оленихи раздували ноздри, вставали на дыбы, били разбушевавшегося хозяина копытами по малице. Потом Микита устало садился, а олени жадно рвали губами сочные травы.
Микита сидел и нюхал табак. Стараясь успокоить себя, он всматривался в холодную синь тундры. Небо уже грозило Миките новым днем, когда в его чум хлынут люди почти со всей Большеземельской тундры. Микита поднимался, опять наматывал на руку вожжу, брал хорей, садился на нарты и гикал. Олени, перехватившие ягеля, отдышавшись, пытались бежать, напрягали последние силы и всё-таки переходили на шаг. Микита опять злился, надуваясь, как лягушка, опять бил оленей, будто они и в самом деле были виноваты в том, что дочь его, Полина, пошла против воли отца и матери, предала законы рода, но синяя сопка Янея, на которой стояли чумы его стойбища, не становилась ближе.
— Дурак ты, Микита. О чем ты думал, ушканья голова?! Зачем отпустил Матро на сытых оленях?! — бранил он себя, стуча кулаком по голове. — Пусть бы Матро на голодных хапторках уехала. Или увезла бы груз на своей упряжке.
