Василий Ледков - Метели ложаться у ног
Так шли дни, месяцы и годы. И всё же через десять лет Нохо Нгацекы отправляется в путь к родным печорским местам.
Три недели еду —
нет земли знакомой.
Справа — тень от моря,
слева — тень от леса.
Хмурит небо брови,
плачет белым снегом.
Быть беде ли страшной?..
Или быть добру?..
Но вот взвихрился снег, и выросла на просторе оленья упряжка. Она летела прямо на Нохо. А в ста саженях до Нохо ясавэй[84] остановил оленей и выхватил из-под амдера боевой лук.
Достал свой лук и Нохо Нгацекы. Запели стрелы. Стреляли день, два дня… три недели. Нохо Нгацекы ловил летящие в него стрелы левой рукой и отправлял их обратно. Левой рукой же хватал летящие в него стрелы и отправлял их обратно и противник Нохо Нгацекы.
Наконец неизвестный бросил на нарты свой лук и пошел к Нохо. Бросил лук и Нохо. Завязалась борьба не на жизнь, а на смерть. Дернет на себя Нохо противника — земля под ногами того обнажается до мертвых трав. Дернет на себя Нохо противник — под ногами Нохо сугробы ползут вместе с мёрзлым дёрном. На исходе седьмой недели под ногами бойцов хлынула из-под земли на снег голубая глина…
Иван долго пел — с утра до заката, но песне его ещё не было конца. А когда небо усеялось звездами, опоясали чум сполохи, Лида спросила:
— Много ещё до конца?
— Много. Ещё примерно… Нет, намного ещё больше, чем слышала, — спокойно ответил Иван.
Потом посмотрел на нас и о чем-то подумал.
— Может, на сегодня хватит? — неуверенно спросил он и тут же поправился: — Нет. Ещё немного. А завтра вторую половину начнем. С утра. Ладно?
В это время на времянке горлышко чайника затянуло комариную звень, и хозяин пригласил всех к столу.
За чаем мы не забывали о песне. Вспоминали яркие случаи из жизни Нохо, удивлялись его ловкости, силе, уму и воле.
— Да-а! Два с половиной года на льдине… — протирая глаза, говорил шестидесятилетний старик Явтысый. — Это много. Ой как много! Я всю жизнь ходил на морского зверя, всё бывало, были и самострелы, тонул в ледяной воде, но, видимо, счастье меня не обошло стороной: ни разу не приходилось плавать на льдине.
— Я бы, наверно, умер со страха, — продолжал речь отца сын старика от четвертой жены Егор Явтысый. — Надо же так! Вот ведь были люди-то раньше…
Лида с напряженным вниманием слушала разговор. Я переводил ей и текст песни, и слова говорящих.
А после ужина, когда была убрана посуда, песня Ивана Лагейского снова полилась. Слушали её старик Явтысый и его сыновья Егор и Ермолай. Слушали песню хозяйки чума Авдотья, Саване, Ламдоне, Августа и пастухи Петр Талеев и Егор Лаптандер. Ну и мы, конечно, с Лидой слушали. В чуме хозяином была только песня. Время от времени мы поддакивали певцу и, восхищаясь неожиданным образом, поворотом мысли, удалью героя, цокали языками. Это так положено, чтобы легче пелось и чтобы певец мог знать, не спят ли слушатели.
Только глубокой ночью песня замолкла, и Иван сказал:
— Пожалуй, хватит на сегодня. Завтра продолжим. Только пораньше соберитесь.
Люди расходились по чумам, и каждый, наверно, думал: «Что будет с Нохо дальше?»
Всю ночь стонал на улице ветер, хлестал по нюкам дождь. А утром открыл глаза тихий, хотя и пасмурный день. На травы и цветы медленно падали широкие хлопья снега. Подобное иногда бывает в тундре и в середине лета. Но когда бы ни шёл этот разлапистый снег, ненцы о нем обычно говорят: «И пошел снег каждой снежинкой с телячью шкуру».
Лида, накрывшись совиком, возилась на нартах с магнитофонными пленками. От чумов в сторону моря уносились необычные упряжки. В маленьких лодках, поставленных на нарты, деловито восседали морские охотники. Оленеводы перед уходом в глубь тундры решили заглянуть на море — обзавестись нерпичьими шкурами и сыромятным ремнем из кожи морского зайца. А мы поспешили к Ивану. В чуме гудела времянка, хозяин сидел на шкуре пегого оленя за столом и листал журнал «Огонек». Заметив нас, он отложил журнал и сказал тихо:
— Проходите. Я думал, у вас ещё свои дела. Встали-то рано… А наши, вы, наверно, уже видели, поехали на море.
— Видели. Тебе, может, тоже надо ехать? — говорю я.
— Как это так — ехать? А песня?..
Мы подсели к столу. Иван поглядел в открытую дверь на широкие хлопья снега, летящие лениво к земле, с минуту помолчал, словно что-то вспоминая, и запел:
Там, где Большое Ивовое море
бежит к океану,
направо пойдешь —
нет края земли…
Там на тропинках оленьих
ищите меня.
Там Камни. Два Камня Больших
упираются в небо,
под солнцем горят
голубые вершины их,
как высокие тучи под солнцем горят.
— Стой, а мелодия… другая? — заметил я.
— Разве другая? — лукаво улыбнулся Иван, и уже серьезно: — Это такая песня. Ты-то почему не знаешь? Теперь у всех ненецких песен две мелодии. Вы только машину лучше крутите, ни одного слова не теряйте.
Я кивнул одобрительно, и Иван опять запел. Он пел вдохновенно. Пело и всё его лицо. А когда заглянула в чум через макодан первая звезда, он сказал:
— Нохо Нгацекы теперь живет в собственном доме на оседлой базе колхоза, а ездит к оленям на вертолете. Счастье над головой Нохо уже давно горит электрической звездой, которую Ленин зажег. — Иван посмотрел на Лиду. — Машину свою теперь закройте, пока всё. Остальную часть песни мы все вместе будем петь. Всю жизнь. Этой песне нет конца…
Я тут же перевел слова Ивана, и Лида засмеялась.
— Ловко!.. Ловко купил ты нас, Иван. А вторую половину, что сегодня пел, ты сам сочинил?
— Сам. Что сочинять-то, если так всё было?
Лида, пряча лицо и стараясь отвлечь от себя взгляд Ивана, перевела магнитофон на воспроизведение. В притихшем чуме снова ожил голос Ивана. Он доносился из венгерского магнитофона, словно откуда-то издалека.
— Вэй! Что это? Кто поет?
Надо было видеть, как лицо у Ивана посветлело, узкие глаза всё шире и шире и — сделались круглыми.
— Страшная машина… — прошептал он и спросил по-русски: — А я умру? — И тут же заулыбался.
— Почему умрешь? — удивилась Лида.
— По нашей вере, тот, чья тень или точное изображение его отпечатается, скажем, на камне, дереве, металле, глине — уже не жилец: душа его украдена лешим, и он должен умереть, — объяснил я.
Лида сказала:
— Не бойся, Иван. Такие, как ты, не умирают.
— Я-то понимаю. Это то же, что и радио. Ничего не будет, — задумчиво проговорил Иван.
Да, он-то знал. И благо, что был с нами Иван Лагейский, а не кто другой. Иван все же — свой, и в школе учился… А ведь среди малограмотного кочевого населения тундры влияние языческой религии дает себя знать и до сих пор.
Встреча Ивана со своим голосом заставила нас задуматься…
4Ветер споткнулся, упал, не дышит. Снег только напомнил о себе, и его как не бывало. В тундре будто снова стали цветы распускаться. Я лежал на траве около чума, вспоминал детство, пути-дороги, смотрел в синюю даль. В голове — стихи:
В ночном краю, где небо черное
роняет в озеро звезду,
олений путь и тропка торная
тебя ко мне не приведут.
Следы мои в снега упрятаны,
и сам уже не знаю я,
на чьих санях, за чьей упряжкою
кочует молодость моя.
Они у меня сами выплеснулись, когда шагал по улице шумного города. А сегодня я снова в тундре. Низко над землей проплыли лебеди, обрызганные зарей.
— Лида!..
Лида не слышала меня. Не было её рядом. Мою синеглазую спутницу заворожили легенды и сказы бабок и дедов. Она то и дело щелкала кнопками «репортера», а певцы то заунывно, то торжественно, то сбиваясь на речитатив, покачиваясь и жестикулируя, готовы были с утра до первых звезд тянуть переливистые мелодии.
Лида… Я не знал, что родился в России. Долго не знал я, что есть на свете Россия. Глядел наивными детскими глазами на эту почти всегда белесую землю и не думал, что, кроме нас — отца, мамы, бабушки и меня, — есть где-то другие люди. Я любил этот лебединый край. Любил его простор и его величавый покой. Наяву и во сне я жил с думой дотянуться рукой до звезд, просыпался утрами с мечтой добежать до начала земли, где, говорит бабушка, прятало свое золотое гнездо солнце.
Но не из сказки узнал я, что Россия — моя Родина. Я вырос, обласканный её теплом и заботой, и ушел от дверей отцовского чума искать счастье. А там, где мечет прибой чаячьи стаи, где срываются с круч и гаснут в волнах под суровый напев океана закаты, я услышал про дальние земли и начал искать к ним дорогу… Но я о другом, совсем о другом хочу говорить.
На забытой некогда богом земле, в моем Заполярье, загорелось солнце в лесах новостроек. Не сказка это. Явь. Такое возможно только в России. Россия… Это она синеглазой русской женщиной терпеливо учила меня у классной доски слагать из букв певучие слова. Россия… От её душевного тепла оттаивает в тундре вечная мерзлота. За это и за своё второе рождение я буду славить Россию всегда!
