Сусанна Георгиевская - Серебряное слово ; Тарасик
Но и ему было видно сквозь стекла ходовой рубки, что море горит.
Медленно, осторожно стало оно погасать.
И погасло.
По-прежнему светились фосфорическим ярким светом только гребешки волн.
Глава вторая
«…В случае гибели судна капитан должен принять все меры к сохранению судового журнала…
Записываются: часы, направление и сила ветра в румбах и баллах; курс по главному магнитному компасу… величина дрейфа… путь следования, название моря или океана, осадка носом и кормой… число членов экипажа, рождение, смерть, бракосочетания…» — наклонившись над штурманским столом, читала мама Тарасика.
И вдруг к ней подошел штурман — третий помощник капитана, вытянулся, словно по стойке «смирно», и выбросил вперед руку так сердито и неожиданно, как будто был деревянным Петрушкой и его дернули за веревочку.
— Жора! — басом сказал молодой штурман. — Третий помощник капитана. Разрешите представиться.
— Соня! — вздрогнув и чуть не выронив судовой журнал, но все же серьезно и солидно ответила мама Тарасика и пожала протянутую смуглую руку штурмана. — Софья Искра. Студентка.
— Искра… Искорка… Ничего не скажешь, красивое имя… А я… Минутка. (И он просиял.) Фамилия такая: Минутка. Ну, а Жора — имя мое, самое что ни на есть морское. В Одессе — слыхали, конечно? — если плюнете в моряка, так можете быть уверены, что его зовут Жора.
— Я не плюю и не собираюсь плевать на моряков, — сдерживая улыбку, ответила мама. — Я давно ни в кого не плююсь, потому что мне уже не четыре года. (Она подумала про Тарасика).
— И правильно делаете, — усмехнувшись, ответил штурман. Моряки — ребята хорошие. Душа веселая… Верно я говорю, Королев?
— А как же! — широко улыбнувшись и подмигнув штурману, у которого было самое морское имя на свете, подхватил матрос у баранки.
И они рассмеялись. За ними, не выдержав, улыбнулась наконец и мама Тарасика.
— Право руля, — серьезно и быстро сказал штурман.
— Есть право руля! — как эхо, подхватил рулевой.
И стало тихо. Так тихо, что сделалось слышно дыхание людей, которые стояли в ходовой рубке.
— …Вот так и живем, — задумчиво и вместе шутливо сказал штурман, поглядев исподлобья на гостью, маму Тарасика, и обвел круглым, мягким движением ходовую рубку и то подвижное, большое и черное, что было за стеклами. — А вахта у нас с Королевым самая что ни на есть паршивая. От восьми до двенадцати. Люди в кино, а мы — в рубку. По-морскому такая вахта называется «Прощай молодость!». А еще «Привет!». Можете занести в свою записную книжку. Не слыхали такую вахту?
— Нет, не слыхала, — ответила мама Тарасика. — В Москве «Прощай молодость» называются калоши для стариков. А блокнотов я с собой не ношу.
— Ай-яй-яй, как нехорошо! — покачав головой и закуривая, сказал штурман. — Слыхал, Королев?.. Товарищ, может, в будущем великая журналистка Татьяна Тэсс, понимаешь, а не носит с собой блокнотов… Ну, а если, скажем, кто-нибудь вздремнет на посту? Что тогда?.. Был у нас такой случай с мальчонкой, впередсмотрящим. Замерз, подлец, залез под брезент и дал храповицкого. А вы бы тут с блокнотом, с блокнотом… Одним словом, теряете золотое время, товарищ Искорка!
Он прищурился и выпустил три дымовых колечка. Мама Тарасика, чуть наклонив голову, стала разглядывать эти колечки. Она вспомнила про одного человека, который точно так же пускал дымовые колечки.
— А что слышно в Москве?.. Какие там новости? — вздохнув, спросил у мамы штурман.
— В Москве?!
Мама тряхнула головой и перевела глаза на карту.
На карте не было видно Москвы. Там было море и след от красного штурманского карандаша, засекшего прямыми, кривыми и точками курс корабля, на котором так далеко от Тарасика плавала его мама.
Газеты читают и рулевые и штурманы. Поэтому, когда штурман спросил у мамы Тарасика, что слышно в Москве и какие там новости, она поняла его слова так: «Что слышно дома, товарищ Искра?»
…В Москве — зима, потому что туда она приходит раньше, чем на Восток.
В Москве — вечер, потому что там время другое, чем у нас.
И в Москве живет один человек, которого зовут Тарасиком. Он разгребает снег совочком или лопатой и лепит из снега котлеты и пирожки. Тарасик сидит на корточках и поет:
Труба-а-а ля-дная,
Песня-а-а склядная-а-а…
Признаться, это было первое, что вспомнила мама Тарасика. Но сказала она вот что:
— Я задумалась. Простите, пожалуйста. У меня привычка такая — некстати задумываться.
И мама принялась рассказывать. Она даже не знала, с чего начать. Однако люди в море, они ждут новостей. Новость вот: теперь Анну Каренину в Художественном театре играет совсем молодая артистка. Приехала из провинции. Ну, совсем-совсем молодая. Представьте себе, как, наверно, она волновалась: решительно никому не известная — и вдруг Каренину! Ну, это как, например, вас взяли бы и сейчас выдвинули в адмиралы!
— От, поди ты, чего не бывает на свете, — сказал Королев.
— Молодая, говорите? — задумчиво спросил штурман Жора. — Замужем?
— Какое это имеет значение? — рассердилась мама Тарасика. — Главное, что у человека талант, что его поддержали. И старые люди так прямо и говорят: «Ермолова». Вы, конечно, слышали про такую актрису. Ну, а потом, конечно, Спутник. Ну, это всем известно. Одно скажу: в планетарий — не попасть. А вечером люди стоят на улице и смотрят на небо, сторожат, хотят увидеть. И еще кибернетика. Вы видели машины, которые играют в шахматы? Или переводят с иностранных языков? Кто-то мне говорил, что кибернетика опрокидывает теорию Павлова, но я с этим согласиться никак не могу. Давно вы были в Москве? Ну, вы ее не узнаете!
И она стала рассказывать, какие и где понасажали новые деревья, как вздымались краны, неся по воздуху их тонкие стволы (деревья были почти что все молодые). И вдруг мама умолкла.
Ну как расскажешь о новых домах?..
…Новый дом покрыт новой крышей. На крыше новые антенны. Большая новая лампа под потолком. На ней новый розовый абажур. Он в шелковых кисточках.
И только одно окно светится зеленым светом обыкновенной настольной лампы.
У письменного стола сидит человек… Он запустил пальцы в прямые русые волосы. Лицо у него сердитое, а волосы стоят во все стороны торчком.
…Хорошо бы влететь сквозь стекло в окошко, спрыгнуть осторожно с подоконника и сказать: «Это я!»
Он вздрогнет.
Ах, бывают же, бывают на земле простые, добрые чудеса!
Чудеса — повсюду… В этой тени, на стенке, похожей на длинного человека, в спящих башмаках Тарасика и даже в этом шнурке… Притомился шнурок и лег на паркетину, рядом с кошкиным блюдцем.
Чудо в чернильнице — в светлом глазку чернил; в домашнем сонном тепле этой единственной на свете комнаты.
И вот мама видит — бывают же на свете чудеса! — как, глубоко вздохнув, будто к чему-то прислушиваясь, человек отрывает глаза от книги. Он говорит: «Соня!»
Соня?.. Да нет… Он сказал, должно быть, не «Соня», а «синус». Ведь перед ним раскрытый учебник…
— Ну, товарищ Искра! — услышала она голос Королева.
— Я задумалась, — тряхнув головой, сказала штурману и рулевому мама Тарасика. — Простите, пожалуйста. У меня привычка такая — некстати задумываться… И до того, понимаете ли, стало сразу много новых квартир, что даже трудно тому, у кого не особенно много денег, достать хорошую дешевую мебель.
— Да ну! — недоверчиво сказал рулевой.
— Чтобы я сквозь землю провалилась! — горячо и быстро ответила мама. Опомнилась, поджала губы и поглядела на штурмана.
Но штурман молчал. Он искоса смотрел на маму Тарасика, следил за ее вздрагивающим тонким носом и левой бровью, которая все поднималась вверх и будто хотела обогнать правую.
— Товарищ третий, — вздохнув, сказал Королев, — включите-ка радио.
О чем он думал, что увидел за стеклами ходовой рубки?
Может, тоже свой будущий дом? Свое светящееся раскрытое окно, на котором взлетела от ветра еще никем не сорванная занавеска?
Взлетела от ветра занавеска на окне Королева, и поплыл его дом по волнам житейским.
Мама тихонько вышла из ходовой рубки.
— Помалу вправо! — сердито и быстро сказал штурман.
— Помалу вправо! — как эхо, подхватил рулевой.
И вдруг очень нежно и очень красиво запело радио. Его звук задрожал над ночными, пустыми палубами и поволокся за танкером.
Музыка почему-то казалась торжественной и странной в большом одиноком и черном царстве — неба и моря; напоминала о земле, о тех желаниях, которые щемят иногда до боли сердце человека… Она порхала над судном, сливалась с темнотой и светом звезд.
…«Так вот оно что! Так вот оно что!» — словно бы удивляясь чему-то, думала мама Тарасика и, наклонив набок голову, прижимала крепко сжатые кулаки к воротнику развевающегося от ветра пальто.
