Сусанна Георгиевская - Серебряное слово ; Тарасик
Мама молча махала руками. Наплакавшись вволю, она кое-как обтерла лицо рукавом и тут же, на почте, принялась строчить ябеду дедушке Искре.
«Дорогой Тарас Тарасович!
Я пишу Вам это письмо и плачу. Как плакала много раз. Вы-то знаете. Когда Вам становилось больно оттого, что я плачу, мне делалось легче.
Я знаю, — это эгоизм, черствость с моей стороны. Но, признаюсь, иногда я хочу быть черствой, хочу быть плохой. Черствым людям легче живется на свете. У меня есть на этот счет кое-какие примеры. А свою доброту, любовь и нежность человек несет как тяжелую ношу, я вижу это по Вас. И Вы мне очень дороги, Тарас Тарасович.
Вы говорили: «Женщина должна гордеть». Но я так сильно любила одного человека, что не всегда могла быть гордой. Но теперь я знаю, я сумею быть гордой. И больше никому не позволю топтать себя ногами. Вы меня никогда не судили. Что бы я стала делать, если бы Ваши старые руки не отвели от меня беду. Если бы не Вы… Но лучше не будем об этом вспоминать…
Я знаю, Вы человек занятой. И человек, страстно преданный своему делу. А «страсть владеет миром».
Но ведь Тарасик Ваш внук и Вы его так любите. Поэтому очень прошу Вас меня пожалеть и сообщить мне безотлагательно, как он поживает. Сыт ли? Здоров ли? Прижился ли в детском саду?
У него, бесспорно, тяжелый характер. Я мать, но не закрываю на это глаза. Вполне допускаю, что он кого-нибудь там избил.
Но войдите в его положение как человек пожилой и чуткий. Сказал ли ему хоть кто-нибудь хорошее слово с тех пор, как я уехала из дому? Быть может, он оскорблен и он озлобился.
И прошу Вас, если Вам это не очень трудно, намекните кое-кому, что чулки и зимние шерстяные штанишки лежат в нижнем ящике письменного стола. И что, между прочим, Тарасик может в одну минуту остаться без матери, потому что в море нередко бывают штормы!..»
Вот так примерно писала мама. А когда ее слезы хотели капнуть на листок, она отстраняла голову для того, чтобы дедушка Искра не мог доставить кое-кому удовольствия и показать ее заплаканное письмо.
Глава пятая
Идет танкер, а в круглое окошко, которое по-морскому называется иллюминатором, глядится луна. И не только она одна глядится в окошко. В него глядят волны.
Они заглядывают в окно танкера и светлой рябью ложатся на потолок каюты, в которой спят три женщины, три матери. Спит мама Тарасика. Спит дневальная (вдова матроса), в одесской школе в пятом классе учится ее девочка. Посапывает во сне уборщица. В Ленинграде в мореходном училище живет ее внук. (За бабушку, за ее заслуги, приняли внука в «мореходку». Она заслужила это тридцатью годами беспорочной службы на судах.)
Волны плетут на потолке неутомимый узор, похожий на кружево занавесок, и, когда женщины открывают спросонок глаза, к их мыслям о детях, как к длинной косе, приплетается спокойное, неутомимое движение волны.
Сразу видно, что танкер движется, когда посмотришь на потолок.
На столике, привинченном к стене каюты — чтобы не опрокидывался во время качки, — тихонько потренькивает алюминиевая кружка. В кружке — чайная ложечка. Это она звенит: динь-динь-динь! Иду. Иду. Вы спите, а танкер работает. Неутомимо глядят вперед его глаза — два больших судовых компаса.
Но вот померкла за окошком луна. И стал наплывать на небо рассвет.
Рассвет… Он медленно наплывал на небо. Море чуть-чуть посветлело, но солнышка еще не было видно.
Густо, как жирное, тяжелое месиво, прошел под водой косяк рыб. Вода над ним мертво блеснула рыбьей чешуей.
Забили крыльями поналетавшие невесть откуда глупыши. (Это птицы такие — глупыши.) Они задевали воду раскоряченными лапами, сталкивались маленькими головками. Ослепнув, потеряв разум и страх, глупыши на ходу клевали рыб.
Вода забила птичьим фонтаном: она выталкивала глупышей. Судно шло вперед, все вперед, рассекая поверхность из живых копошащихся тварей.
Потом в водяном потоке, за бортом судна, стали крутиться медузы и водоросли — медузы большие и маленькие медузы, сильно похожие на цветки ромашки. Они дышали — всасывали и выплевывали воду.
И сколько ни шел вперед танкер, а они все лились навстречу ему потоком молчаливым и торжественным. Каждая травинка, набухшая и желтая, оторвавшаяся ото дна, становилась приметной в прозрачной воде, чуть тронутой первым солнышком.
Но мама Тарасика этого не видела, она спала.
Ее разбудил стук. Накинув халат, босая, она спрыгнула с койки. Каюта была пуста. Ни уборщицы, ни дневальной. Проспала!
— Кто там? — спросила мама Тарасика.
Ей ответил новый стук. Дверь скрипнула, и в широкую щель протянулась чья-то рука. В руке была раковина: большая, розовая.
— От Минутки! — услышала мама голос Королева. — Переживает… Сильно переживает… Просил передать, что убит, но держится. Помнит, мол, мгновение.
Все это Королев пробормотал одним духом и сразу исчез.
В руках у мамы осталась розовая раковина. Ей очень хотелось кинуть ее в раскрытый иллюминатор или прямо в голову этому Жоржу. Пускай едет в свою Одессу и там преподносит девушкам раковины. А у нее — сын! Ага, вот кому она отдаст эту раковину. Тарасику!
Так думала мама. Но думать особенно много об этом она не могла. Ведь надо было работать, надо быстрее идти на палубу: драить мелом медяшки (так называются все медные части на судах), плести циновки, то есть маты и кранцы.
…И надо было еще как следует запастись духом и выпросить у старика боцмана, чтоб он разрешил ей всем этим заняться. Мама не хотела сидеть без дела. А в чем было ее дело, она покуда не знала.
И вот она вышла на палубу. Продолговатое темно-красное солнце, похожее на сливу в киселе, медленно выкатывалось с той стороны неба.
Оттого, что холодно было, и оттого еще, что так велик был простор моря, как только на море и бывает, где ширь и даль воистину необозримы (и предела б им вовсе не было, если бы не стык неба с землей), маме Тарасика вдруг подумалось: «То, что было вчера, — мелочь, мелочь и мелочь!..»
Все, на что она искала ночью ответа и не находила его, вдруг сказалось ей простым языком утра, воды, солнышка, ветра, простора и холода. И она попрекнула себя, что не спускается вниз и не достает сейчас же из чемодана записной книжки.
«Работать надо!.. А то все забудется-перезабудется — забортные лаги, пеленгаторы, световые сигналы…»
Да, да… Сейчас она спустится. Вниз. В каюту… И достанет свою записную книжку.
И мама стала спускаться вниз.
Шуми-и-ит пасса-а-ат,
Игурае-е-ет в такела-а-аже, —
вдруг послышался за ее плечами уверенный тенорок.
На палубе стоял штурман Минутка.
«Небось поджидает ответа на раковину!»
Она опустила голову, но все же успела приметить его темную спину. Минутка был в морском кителе. Обыкновенный китель. Слегка потрепанный, чуть лоснившийся на локтях. Такой, какой надевают все моряки, когда выходят на вахту.
…Вахта? Мамино сердце сжалось.
Но, кажется, капитан грозился списать его на берег?..
Захлопнулась дверь каюты за мамой Тарасика. Перед ней тетрадь. На листки ложится отражение морской зыби.
«2 ноября.Следуем в Магадан.
Локатор расположен на мостике (в ходовой рубке), — было написано на первой странице. — Это прибор, который заменяет капитану и штурманам маяк во время туманов. Днем ничего в локатор не видно (мне). Ночью — впечатление луча прожектора, который шарит, шарит, вращается, вращается в стеклянном глазу локатора.
Ветер — и вода вдруг ни с того ни с сего полетела из-под бака, как мелкая пыль, как будто с обеих сторон машины для поливки улиц. Это было третьего дня.
4 ноября.Как потом вспомнить мелькание вот этих гор, на которые ты вроде бы и не глядишь вовсе, а они все же плывут и плывут за тобой по левому борту танкера?..
5 ноября.«Камень опасности» — похож издалека на узкий торчащий из воды палец.
Прочесть: Ефимов, А. «Курильское ожерелье».
Крильон — остров.
Отступ…
Что-то зачеркнуто.
Отступ.
Зачеркнуто.
Рисунок: человек, человечек, изгородь, дом.
Подпись: Тарасик (с росчерком).
8 ноября.Хорошо бы накоротко (не навсегда, ненадолго) стать моряком. Настоящим. Например, боцманом.
Влезть бы в душу и сердце человека. Перестать замечать, что море красивое, и научиться видеть его деловито, как видишь свою ладонь или старое платье, которое носишь каждый день.
Моряки говорят: «романтика, романтика». Это они говорят со злостью и презирая береговых. Они уверены, что никакой романтики и в помине нет.
Хорошо бы запомнить все трубы на судне (узнать, зачем они — чему служат).
Увидеть бы шторм — по-моряцки, по-деловому, без страха, без паники и без восторгов.
