Сусанна Георгиевская - Серебряное слово ; Тарасик
Запахло до того остро, как будто судно, отчаливая, разбередило все эти запахи.
Загремело цепями — это загрохотала тяжелая якорь-цепь. Она поднялась со дна, вся облепленная тиной и ракушками. Большущий якорь поволок за собой серо-зеленую бороду из ила и травы. С его бороды закапала в море вода.
Как только танкер снялся с причала, сделался виден весь, целиком, большой подъемный кран на берегу и толстые светлые балки, которые носил по воздуху кран.
Танкер отчалил — развернулся и ушел в море.
Он отходил от берега, а берег как будто бы наступал на него и не хотел расстаться с ним. Владивосток расположен на крутом берегу, и все его огни хорошо видны с отходящего судна. Портовые — большие; городские — поменьше, разноцветные, розовые и желтые; и маленькие — пригородные капельные огоньки.
Они двигались, потому что двигалось судно; дрожали, а это всегда бывает с дальними огнями; они были окружены лучами — сияньем.
Танкер шел. Огни говорили ему о земле. Они как будто протягивали к нему свои руки, чтобы его удержать, рассказывали моряку о доме, который он оставил во Владивостоке.
Все меньше делались огни, все ярче звезды. И вот зажглась и выплыла в небо луна.
Не стало видно морякам берега. Не стало видно с берегов танкера. И только небесные светила, по которым определяет в море свой путь корабль, глядели на него сверху.
Теперь оно отбрасывало в воду свет своего собственного огня. На его высокой мачте был белый огонь; на правом борту — зеленый; на левом — красный.
«Встречное судно, гляди не столкнись со мной!» — говорили, светясь, ходовые огни танкера.
Скоро вокруг танкера зашуршало большое море и стало ярко светиться своими белыми гребешками. Оно шумело так шибко, как будто бы огонь припортового маяка и огни берега глушили до сих пор его звук, и только теперь оно набрало полную силу дыхания для того, чтобы дуть и светиться так крепко, как ему вздумается.
Судно тихонько потренькивало — стрекотало механизмами электроприборов и судовых часов (которые будет исправно, — как ему по службе положено, — заводить молодой штурман Жора, третий помощник капитана).
Оно похрустывало крахмальными скатертями; било струями горячей и холодной пресной воды из блестящих кранов; постукивало костяшками домино; пело толстыми и тонкими голосами патефонов, радиол, проигрывателей, радиорепродукторов.
Крепко и верно билось горячее сердце судна — его машинное отделение.
Для моряков этот танкер был сушей — островом посредине большого моря.
Для земли он был государством. Он нес на своей фок-мачте советский ходовой флаг.
Он нес красный флаг, а на борту — советских людей, граждан Советского государства.
Танкер шел. Он рассекал воду. За ним волочились большие, длинные, светящиеся водяные усы.
Он шел, как много-много лет до него, когда еще никто на свете и не слыхивал про моторы и электроприборы, шли примерно тем же морским путем — на север — парусники знаменитого русского капитана Беринга.
Но море не сохраняет следов тех дорог, по которым прошли суда.
Глава первая
Расставив руки — как будто прокладывая себе в темноте дорогу, — мама Тарасика зашагала к металлической крутой лестнице, которая по-морскому называется трапом. (Если человек, чего доброго, оговорится и назовет эту лестницу лестницей, а иллюминатор — окошком, матросы будут долго над ним смеяться.)
Мама была на палубе одна. Как только танкер отчалил, палуба сразу опустела.
Каждый был занят своим делом: кто в машинном отделении, кто на камбузе (так по-морскому называется кухня), кто нес вахту в ходовой рубке и направлял движение судна, а кто стоял на баке и не делал ничего, а только вглядывался в темноту. Час, два, три стоял на баке матрос. Четыре часа — ровно столько, сколько продолжается вахта на морском транспорте. Озябнув, засунув в рукава руки, переступая с ноги на ногу, матрос смотрел в море. Море было рябое. Слепило глаза, и в лицо бил ветер. Не отрываясь и вздрагивая от холода, матрос глядел вперед. Он следил — не плавает ли где мина, оставшаяся в море от времени войны.
Танкер глубоко оседал в воду (такая уж у него «осадка», как говорят моряки). И маме казалось, что море совсем близко от ее ног. Она шла, а оно ее обдавало с обеих сторон своим ночным, прохладным дыханием.
Она стала подниматься в темноте к ходовой рубке, ветер приподнял полы ее пальтишка и начал их трепать изо всех сил. Мама шла вверх, а еще выше, высоко над ее головой, бился, летал и вспархивал на мачте темный в темноте флаг.
И вот она открыла дверь в ходовую рубку. У штурвала стоял матрос, а у стола, над картой, — молодой штурман. Глядя на них исподлобья, мама остановилась в уголке.
Настольная лампа освещала карту на столе молодого штурмана — третьего помощника капитана. Через стекла окон — справа и слева — виднелась темная вода. Дорога луны, длинная и как будто рябая, раскалывала море надвое. Темнота за стеклами была разной — тускло блестящей, как лезвие перочинного ножика, и полной — черной и глубокой. Там билась жизнь — ночная жизнь моря. Оно дышало, двигалось и несло вперед обитаемый островок, который назывался «танкером».
Когда за мамой с шумом захлопнулась дверь, штурман незаметно скосил в ее сторону глаз из-под козырька своей морской фуражки. Глаза глядели вниз, а улыбка как будто бы приклеилась к его губам. Матрос у штурвала, оглянувшись на стук дверей, широко, добро и открыто улыбнулся маме Тарасика.
Тут было тепло, почти жарко. По маминым рукам побежали теплые мурашки.
Теплая рубка была похожа на дом. Она сияла чистотой. Блестела медью широкая, единственная ножища компаса, и слышалось тихое пиликанье, похожее на стрекотанье сверчка: это дышали электроприборы.
Если бы отлететь далеко в море и взглянуть оттуда на ходовую рубку танкера, стало бы видно, что она едва приметно светится в темноте своими маленькими оконцами, как лесная избушка.
Сосредоточенно, привычно и молча люди делали свое дело: вели вперед танкер.
Было скучновато, но уютно.
Мама постояла-постояла тихонько в уголке и неслышно, чтобы не мешать людям работать, пошла на верхнюю палубу.
Под звездами, задумчиво заложив ногу за ногу, стоял парнишка — сменный матрос. Ему было семнадцать лет, он был стажером — учеником морского училища — и проходил свою первую морскую практику. Подперев рукой щеку, со зверским выражением, как будто у него до невозможности сильно болят зубы, мальчик глядел вверх, на светлые звезды.
И вдруг одна звезда, ярко-желтая, сорвалась с неба и очертя голову кинулась вниз.
Море зажглось. Оно вспыхнуло белым огнем.
Стажер сказал: «Уф ты!» — и, удивившись, поднял остроносое лицо к звездам.
В воде как будто бы загорелся маленький островок. Было похоже, что воду в этом месте облили керосином и поднесли к ней спичку. Не было видно языков пламени — огонь расползался вширь. Мгновенно вспыхнув, островок растекся и погас. А рядом вспыхнул другой островок.
Их стало несколько. Они растекались, сливались, и все море вокруг стало бело-зеленое: будто подводный фотограф осветил его изнутри могучей и короткой вспышкой магния.
Свет рвался откуда-то из самой глубины морского сердца.
Где возник этот белый пожар? Там, где живут прозрачные и страшные осьминоги или сплющенные, одноглазые камбалы?
Медленно, нехотя стал гаснуть огонь. Но море как будто только забиралось свежих сил. Скоро все вокруг опять засияло холодным сияньем. Теперь вода фосфоресцировала так сильно, что освещала палубы. Сделалось видно, что флаг, который полощется на высокой мачте, ярко-красного цвета.
Высыпали на борт матросы, свободные от вахт. Прибежали буфетчица и повариха. Вышел из ходовой рубки штурман — третий помощник капитана. Люди охали и взывали к маме Тарасика:
— Вот вам, пожалуйста! Отразите! А то, говорят, писать не о чем. Нет, говорят, романтики.
— Я этого не говорила. Море очень красивое, — вежливо отвечала мама.
— Это оно от звезды, от звезды зажглось! — размахивая руками, объяснял стажер. — Вот я тут, ребята, стоял, а гражданочка — тут. А она, звезда-то, ка-ак с неба сорвется и полетит, полетит!.. Оно и зажглось.
— Глуп ты, вот кто ты после этого, — сдвинув брови, оборвал мальчика боцман. — Это ж планктон! Планктон от трения загорается. То ли косяк рыб под водой проходил, то ли этот самый планктон о борта танкера ударился…
Все шумели и перекрикивали друг друга.
— Горит!
— Что горит?
— Горит море.
Только матрос, рулевой, который стоял у баранки, не сошел со своего поста. Он не мог оставить штурвала даже ради светящегося планктона.
Но и ему было видно сквозь стекла ходовой рубки, что море горит.
Медленно, осторожно стало оно погасать.
