Хорст Бастиан - Тайный Союз мстителей
Было уже за полночь. Они немного запоздали со сборами. Ведь дома никто не должен был знать, куда они собираются и зачем, а на это потребовалось время. Родители иногда очень поздно ложатся спать.
Но теперь все уже позади. Метрах в двухстах виднеется лес, у каждого в руках лопата, а у маленького Вейделя даже топор.
Обе дочки фрау Граф не отходили от него ни на шаг. А маленький Вейдель рассказывал им о том, какой у него верный глаз и крепкая рука: вот выскочит из зарослей огромный секач — не миновать ему топора. Своим рассказом он нагнал такого страху на девочек, что они дрожали, хотя было тепло, как летом.
Время от времени Родика поглядывала на девочек: она никак не могла примириться с их присутствием. И в семье и в школе Родика привыкла к обществу мальчишек, порой она даже забывала, что она тоже девчонка.
— Тише! Да говорят вам, тише! — послышался ее несколько приглушенный голос.
Маленький Вейдель снял с плеча топор и оглянулся в поисках тропинки, а вдруг Родика и правда заметила секача.
— Там кто-то есть! — послышался взволнованный шепот Родики.
— Где?
— Там, куда мы идем. Где дикуши растут!
Застыв на месте, все напряженно прислушивались. И Родика не ошиблась.
— Стойте здесь! — приказала она и, не дожидаясь ответа, пригнувшись, бросилась вперед.
Некоторое время ребята еще видели ее, но вдруг она исчезла, словно сквозь землю провалилась.
— Спорим, она к ним ближе чем на десять метров подползет, — негромко сказал маленький Вейдель.
Но никто не захотел держать с ним пари.
В напряженном ожидании все всматривались в темноту. И не было среди них ни одного, кто не завидовал бы бесстрашию Родики.
Прошло довольно много времени. И ребята уже начали не на шутку беспокоиться, как вдруг совершенно неожиданно Родика выросла перед ними.
Никто не заметил, как она подкралась. Она вся сияла. И было заметно, что ей доставляли большое удовольствие перепуганные лица пионеров.
— Давай рассказывай лучше, чего там? — сердито проворчал Шульце-младший. Он был немного обижен.
— Это Альберт там со своими ребятами. Они дички выкапывают.
— Вот свиньи! — проворчал Гарри, прищурив глаза.
— Сам ты свинья! — чуть не закричала Родика, забыв об осторожности и сверкая на Гарри глазами. Сердцем ведь она была все еще с мстителями.
— Что это с тобой? — спросил он, как будто его окатили ушатом холодной воды. — Ясно, что свиньи! Теперь еще и дикуши погубят.
Родика рассмеялась ему прямо в лицо.
— Я же не сказала, что они рубят дички, а сказала: они их выкапывают! Понял наконец? Они сами, значит, хотят посадить у школы новый сад.
На следующий день Альберт в класс не пришел. Друга сказал, что Альберт Берг болен, лежит в постели со вчерашнего дня. И Родика с благодарностью подтвердила эту версию.
А в школьном саду уже стояли пятнадцать молодых деревьев.
Учитель Линднер радовался больше всех, но что-то все-таки его беспокоило. Он подозревал, что деревья посадил Альберт и его ребята. Но если Альберт уже со вчерашнего дня лежит в постели?..
В начале урока Линднер сказал:
— Знаете, ребята, это как в сказке! В сказке волшебники могут за одну ночь все переделать. Но интересно, кто же это был на самом деле? Неужели никто из вас не догадывается?
Нет, никто ничего не знал. Ни Родика, ни Шульце-младший и никто из мстителей. Об остальных учениках и говорить было нечего. И тайна эта оставалась нераскрытой еще долгие месяцы, хотя учитель Линднер по-прежнему подозревал, что в чудесном превращении сада виновны Альберт и его ребята.
Глава восьмая
СВАСТИКА
В самый разгар боя атаман разбойников сломал себе шею. Длинному пришлось его выбросить и произнести надгробную речь.
— Братья-разбойники! — шептал он. — Ушел из жизни герой с сердцем, полным отваги! Не было другого такого смелого и бесстрашного ни на земле, ни на небе. Я здорово переживаю за него. Как и вы, конечно. Он был отчаянный патриот и первым бросился мне в глаза — мои соколиные глаза. Но благодетель ваш, какой я есть, никогда не оставит вас. Я спасу вас вон от тех чудовищ, которые хотят вас сожрать. На самом деле они и не люди совсем, хотя и утверждают это…
Глаза Длинного подернулись влагой, так он расчувствовался, обращаясь столь велеречиво к нескольким картофелинам, отличавшимся от остальных своей причудливой формой. Ведь в каждом слове Длинного звучало и его собственное горе, и вся надгробная речь была не чем иным, как жалобой на тех взрослых, от которых он никогда не слышал ласкового слова. Здесь, вдали от них, он мечтал, здесь он мог быть самим собой.
Длинный сидел неподалеку от вспаханного поля. Рядом с ним была разложена всякая снедь, к которой он так и не прикоснулся.
Они пришли сюда копать картошку. У Длинного уже ныла спина, а до шабаша еще долго ждать.
Старик, как он называл своего приемного отца, обедал с женой и двумя поденщицами — одна из них была фрау Торстен, мать Други, — около фуры, в которую ссыпали картошку. Старший его сын, конечно, отсутствовал. Он и во время сбора урожая заколачивал деньги в окружном центре. А в чем дело? Здесь же Длинный, и пусть он даже валится с ног от двойной нагрузки — эка важность! Сколько раз старик говорил: «Едоком меньше — ложкой больше!»
Длинный все еще беседовал со своим картофельным войском и не заметил, как остальные снова принялись за работу. Неожиданно перед ним вырос Старик.
— Пес шелудивый! — накинулся он на приемыша. — Жрать-то горазд, а как работать, так нет его! Я тебе покажу! Вставай, говорят! — И Старик пнул Длинного сапогом, а потом взял да передавил и расшвырял всех его любимцев.
Спотыкаясь, Длинный побрел по полю. Мимо пролетела ворона, и Длинный с завистью поглядел ей вслед.
Поденщицы молча выбирали картошку. Мать Други уже стояла на коленях, остальные работали согнувшись. Мотыги чавкали в сырой земле; пахло гнилью.
Взвалив корзину на плечи, Длинный понес ее к фуре. Рядом с искаженным от гнева лицом шагал Старик. Но, когда Длинный поднял десятую корзину, он так вымотался, что уже не замечал никого и ничего вокруг.
Ему вспомнился Дрезден. Весна. В аллеях щебечут птицы. Солнце, пробегая за облаками, гонит по улице зайчиков. Гюнтер пускается вдогонку. Какой-то глупый камень не желает уступить ему дорогу, и Гюнтер падает. Он плачет. Отец наклоняется над ним. Озабоченно качает головой. «Знаешь, зайцу надо соли на хвост насыпать, — говорит он ему очень серьезно, — тогда его поймать ничего не стоит! А так…» Он протягивает вперед руку и смотрит вдаль, словно вслед убегающему зайцу. Лицо у него при этом печальное. И вдруг он подмигивает сыну, и тот подмигивает в ответ. Вот все и забыто. Солнышко опять сияет. Да и вообще дождливые дни кто-то выдумал куда позднее.
Отец у Гюнтера был замечательный. Звали его Максом, и он все время шутил, так что мама называла его Морицем.
Но вот он ушел на войну. А когда приезжал в отпуск, шутки его были какие-то мрачные. Мама и не смеялась над ними, а только говорила: «Да потише ты!..» И вообще поиграть с ним можно было только после того, как он пробыл несколько дней дома.
В одно воскресенье они с отцом настреляли воробьев, но мать отказалась их жарить. Так они ничего и не поели в тот день. «Голодная забастовка». Гюнтеру это тогда понравилось. Но потом-то они все равно залезли с отцом в кладовую.
Вообще-то мама не мешала им играть, и Длинный больше всего любил, когда она представляла, как в театре.
«Ты меня не любишь больше!» — шептала она столу и падала перед ним на колени. Она умоляла стол, но он оставался глух и нем. Мама начинала сердиться и даже не смотрела больше в его сторону. Обед она накрывала прямо на ковре. Это было наказанием для стола, а Гюнтеру все казалось на полу во много раз вкуснее. Мама это понимала и наказывала стол всегда в те дни, когда у нее что-либо пригорало. Но в этом она призналась Гюнтеру только тогда, когда они жили уже в Бецове.
Что же он еще помнил о Дрездене? Да, приемник. Он стоял на полке, к нему был прикреплен листок. «Кто слушает передачи врага, тот будет расстрелян!» — или что-то в этом роде. По вечерам они сидели и слушали с мамой всякие передачи, пока по радио не объявляли: «Крупные соединения вражеских бомбардировщиков вторглись в район…» — и тут же начинали выть эти дурацкие сирены. Вой они в десять раз тише, и то можно было бы от них с ума сойти. Но хуже всего было в подвале. На полу вода, лица у всех белые, все дрожат, и Гюнтер боится людей еще больше, чем бомб.
Но настоящая беда началась, когда пришло письмо от отца. Он писал, что очень тревожится за них из-за бомбежек, а поэтому пусть мать отправит его, Гюнтера, в деревню, в семью хорошего фронтового товарища. Почему отец называл Старика хорошим товарищем, Гюнтер до сих пор не может понять.
