Иван Полуянов - Дочь солдата
— Тут-то что! — Верка ахнула.
На стеллаже под стеклом была коллекция птичьих яичек. Самоцветы, истинно самоцветы! Голубые, оливковые, темно-коричневые, белые, блестящие…
У Верки глаза разбежались.
— Это свиристели, — остановилась Маня перед клеткой из ивовых прутьев. — Ишь, в каких колпачках! Их Веня поймал. Едят рябину. Сущие Обжоры, прямо беда. Корма на них не напасешься, вечно голодны. Клетку хоть на каждой перемене у них чисти… Нарядные, да? У них на крылышках маникюр, как Петр Петрович говорит. Тут вот — зайка Разбегайка. Ну что, ушанчик, поглядываешь?
Разбегай заперт в железной клетке. Он сидел на задних лапках — столбиком. Держал уши рожками, смешно шевелил раздвоенной губой. Тянуло погладить его по белой, пушистой шубке.
— Прелесть! — ахала Верка.
Окна уставлены горшками цветов. Кактус, амариллисы… И лимон, и финиковая пальма в горшках! Стекла — в морозных серебряных разводьях… И пальмы! «Как это все-таки удивительно, — почему-то подумалось Верке, — что Север и Юг могут встретиться под одной крышей».
— Это еще что-о! — гордо выпевала Маня, окая. — Просто живой уголок. Ты бы летом наш пришкольный участок видела! Диво так уж диво! И томаты во какие, — она надула щеки мячиком.-Крупнящие, красные! И огурцы, и репа… Репа сладкая-пресладкая. Прямо сахар, да и только. А на пшеницу и рожь взрослые приходят полюбоваться. Потому что Петр Петрович… энтузиаст. Вот! Нам бы трактор надо. У нас ведь хозяйство, верно? У нас все мальчики-семиклассники сплошь да поголовно трактористы. В кружке технику проходят. Твоего дядю Петр Петрович привлекает, чтобы похлопотал о тракторе. Без трактора… ну, никуда!
— Но дядя при чем?
— Не скажи! У него авторитет.
Вошел Петр Петрович. Он свистнул хохлатым свиристелям, задал из пакета корм рыбкам, потрепал по ушам Разбегая.
— Привыкаешь, Вера?
— Привыкаю, — ответила ему Верка.
— Отлично. Я думаю, пора тебе включиться в шефство над телятами. Нечего от остальных тебе отставать. А каково мнение председателя совета отряда?
Маня потупилась, заперебирала пальцами передник.
— Не против я, да… Да не по правилу получится. Вера отродясь коров не видела, в телятник, посчитай, ногой не ступила, а мы, на-ко, сразу в шефы! Справится ли, сомнение берет…
Посмеиваясь чему-то, Петр Петрович ногтем приглаживал усы.
А Верку даже передернуло, дух захватило от возмущения.
И это — Маня, верная праворучница? Она сомневается, справится ли Верка с телятами! Ведь смех один… И Верка едва вытерпела, чтобы не спросить Маню, так, между прочим: «А ты мушкетером бывала? Э, это не телятам хвосты крутить, к твоему сведению». Однако смолчала: зачем Мане жизнь портить? Пусть заблуждается, если такая неверная.
Ресницы у Верки стали колючие. Шепнула Мане:
— Правильно, не праворучница ты, а сто рублей убытку. В школу я с Леней буду ходить… По-родственному! — И гордо повернулась к ней спиной.
* * *Вечером, когда Верка учила уроки, внезапно померкла керосиновая лампа и потолок словно бы вспыхнул — бело и ярко.
— Тетя! — сорвалась Верка со стула, распахнула дверь в кухню. — Све-е-ет!
— Слава богу, — ахала Домна на электрическую лампочку. — Теперь все, как у людей. А пол, пол-то… Ну, упечатан, ну, грязнехонек, глаза бы не глядели.
Сегодня в каждой избе мыли полы…
Николай Иванович вернулся к ужину — веселый, с руками, перепачканными машинным маслом.
— Горит? — подмигнул он на лампочку. — А пришлось повозиться с локомобилем! Развалина, в чем жива душа держится…
Тетя скрестила руки на груди.
— Горит… Горит! Нашел себе службу. Еще бы: ты бы да не нашел! — У тети задрожал подбородок. — Весь свет хочешь на себя перевести? Я глаз с тебя не спущу. Дача? И будет дача. У тебя режим… — Она замахала руками, не слушая дядиных возражений.
— Катя, — сказал Николай Иванович. — У нас с тобой один режим. На всю жизнь один, Катя.
— Я у тебя до седых волос Катя! Ну что стоишь? Умывайся. Верочка, слей ему на руки. Ой, и что за человек! — Тетя покачала головой и вздохнула. — Когда только угомонится.
— Катя, — сказал дядя, — нас Петр Петрович, здешний учитель, пригласил на чашку чаю. Сходим, рассеемся, а?
* * *Верка сумерничает. Лежит на кровати с открытыми глазами, повторяет про себя невесть отчего вспомнившуюся песенку:
Баранчик по травке-е скачет,
Ванюшка в горенке песенки поет…
Окна синеют. На сугробы, на заиндевелые сучья вербы за окном, на крыши изб и амбаров сыплется синька. Сеется с неба — оно светлеет, золотится. Гремит радио. У амбаров на столбе мощный динамик. Говорят, его даже в лесу далеко слышно.
Скрипнули половицы сеней, хлопнула входная дверь. Старушечий голос осторожно прошелестел:
— Одна, Петровна?
— Одна. — Домна закряхтела, ворочаясь на печи. — Унесла их нечистая сила к учителю. Аты намекала Родьке-то?
— Намекала, как же, — прошамкал тот же старушечий голос. — Вишь, слушать не хочет, праворучница.
— Ты — еще, еще! Долби, долби его! Попомните мое слово, съест он твоего Родьку. Пропадет Родион Иваныч, светик ясный! Все, слышь-ко, Миколе-то не ладно. На фермах, мол, удои низки, кормов нехватка. Плотина, дескать, на Талице худа… Подкапывается! А вы с Родькой просты!
Верка вытянула шею. Неужели это Домна Петровна говорит? Ну и божья коровка! А с ней Никифоровна, Венина бабушка. Она — по голосу.
— Просты мы, ох, просты, — шамкала Никифоровна. — Хоть веревки вей.
— А он не зевает. Что Родька по простоте ему поведает, Микола — на бумажку да на бумажку! Ночи просиживает над бумажками. Знамо, куда они попадут — к прокурору.
— Ой ли?
— Бога я славлю, что привел вместе жить. Раскулачивали, тиранили — и на-ко! Без угла, без двора остались на старости лет. Бог-от видит, кто кого обидит.
— Девочка, слышала я, у них сирота. Яичек ей принесла. Где она?
— Спит. Намучилась за день, радехонька месту-то. Как прислугу ее держат.
— Ой ли? Лишенько… до чего люди-то худые есть, лишенько!
— Заладила: «ой ли» да «ой ли». Будет вам и «ой», помяните мое слово! А к учителю уполз Микола не зря. Учитель да-а-вно на Родиона зуб точит: мол, не по науке председатель хозяйство ведет. Споются учитель с Теребовым — один другого стоят. Ты куда, Никифоровна? Побеседуй.
— Спасибо, набеседовалась, матушка-праворучница. Все ты пояснила, как в руку положила.
Верка сжимала кулачки. Вредная же ты, бабка Домна, белые глаза! Поссорить всех, дядю из деревни выжить надеешься. Вредная! В глаза говоришь одно, юлишь, ласковой прикидываешься, а за глаза?
Ей стало страшно. Страшно наступившей тишины, страшно потолка — он будто опускался ниже, все ниже на Верку, и стены тоже словно сдвигались. Нахлынула тьма из углов, лишь окна льдисто мерцали.
* * *Накинув на плечи теплый платок, Верка выскользнула на крыльцо.
Луна. Мороз. Толкая впереди себя два столба яркого света, словно ощупывая ими дорогу, проехал грузовик. В кузове — девушки, парни. Гармонь. Песни. В клуб молодежь торопится.
Тени возле изб непроницаемы. Точно чернилами залиты. Темными увалами теснятся леса за белыми полями, берут деревню в кольцо.
Гремит динамик на всю округу.
И Верка свободно, полной грудью вдохнула крепкий, студеный воздух, и для страхов не осталось места.
Мороз покалывает щеки. Луна стелет половички на ступени крыльца…
А звезд сколько!
Хорошо… Верка даже улыбнулась, вздохнув. Ничего она про Домну не скажет дяде. Потому что у дяди сердце. Его нельзя волновать. Его надо беречь.
И вдруг она приподнялась со ступеньки. Замерла, напрягшись струной.
По радио говорит Петр Шереметьев. Так сказал диктор, назвавший во вступлении к передаче трижды его имя и фамилию. Петр Шереметьев — бывалый солдат, ныне знатный сталевар далекого южного комбината.
Во рту пересохло. Верка втягивала и кусала губы, удерживая рвущийся из груди крик.
— Папа… Нашелся! Папочка!
Объявился человек, который дал ей имя. День, когда он спас ее из фашистского лагеря смерти, — день ее рождения. Так сказал дядя. Ему, этому доселе неизвестному человеку, она обязана и жизнью, и самой судьбой…
Ожидал бронзовый солдат с мечом. Опустил ее с руки на землю.
— Я не бронзовая! — словно в забытье, бессвязно шептала Верка. — Я живая!
* * *К полночи в горницу вплыла луна. Беспокойный зыбкий отсвет ее лег на потолок, стек по стене.
Лунный свет мешал сосредоточиться, путал мысли.
Что делать? Как поступить? Мучительны были раздумья… И сон, и покой бежали от Веркиного изголовья…
Глава V. Лунки и самотек
— Очень, очень мило. Что за расцветка, ты только посмотри, Коля!
— Буланая, — щурился дядя на моток мулине.
