Василий Лебедев - Утро Московии
Липке было тяжело нести большие ушаты с бельем, но сознание того, что она сокращает путь к Неглинной, поддерживало ее. В переулках, которыми она шла к стене, попадались навстречу люди. Если это были посадские или вечные тяглые, из дворни боярских дворов, то они молча сторонились, разве что пьяный мастеровой крикнет что-нибудь вслед, но если попадались сами бояре или – еще хуже – их сыночки, то тут Липка терпела всякие непристойности и не раз только слезами или криком отбивалась от этих разодетых трутней. Сегодня она особенно торопилась: осенние вечера наступают стремительно, а в темноте идти назад – страх смертельный. Вскоре с радостью она увидела знакомый пролом в стене. Подошла, сняла с плеч коромысло, перенесла ушаты через пролом по одному, снова нацепила их на коромысло и шагов через сотню была уже у мостков.
Кругом было тихо, только где-то плюхала вода по мельничному колесу да далеко и утробно кричал пьяный в Белом городе. С левой стороны мостков течением нагнало свежей щепы. Липка взяла первый ушат и прошла с ним на середину мостков, на самый же конец она остерегалась ступать – боялась темной воды, поскольку не умела плавать. Учил ее в детстве любимый брат Андрей, да не доучил, сгинул и до сих пор – ни весточки…
Она принялась споро полоскать белье, а сама все думала о брате, матери и об отце. Она не понимала, чем могла прогневить батюшку, что он на второй срок запродал ее. Понятно, что он хочет пить вино, петь и плакать о сгинувшем старшем сыне, но заработала бы она ему на вино и дома… Она углубилась в работу и не сразу услышала, как по самой кромке берега продираются через ивняк двое верховых.
– Тррры! Вот она! – сказал первый.
– Она! Куда ей деться? – ответил голос Соковнина.
Липка поднялась с колен и стояла на узких, в два полубревна, мостках, не зная, чего ей ждать и что ей делать. Первым всадником был Трубецкой. Он щурился на Липку с седла, посверкивая шитым серебром охабнем с большим бархатным воротником. На голове боярина была высокая соболья горлатная шапка. Соковнин же был в домашнем кафтане и на обычной, невыездной лошади: видимо, этому выезду он не придавал значения.
Липка поднялась с колен и стояла на узких, в два полубревна, мостках, не зная, чего ей ждать и что ей делать.
– Вот отполоскает – и забирай, – сказал Соковнин.
– Отныне мое дело – когда и как забирать! – ответил сухо Трубецкой. – Моя воля!
– Твоя воля, батюшко…
– Правь домой!
Трубецкой медленно слез с лошади, накинул узду на куст ивняка и подбоченился, разглядывая Липку. Затем ступил на мостки и крикнул:
– Девка Липка! Ведомо ли тебе, что отныне ты мне станешь служить? Иди, держись стремени и не противься! Что исполнилась?
Липка невольно отступила назад. Лапоть свалился с ее ноги и остался единственной преградой между нею и страшным боярином.
В один миг все ее надежды на волю, на родной дом рухнули, и безысходное, огромное, как надвигающаяся ночь, горе нависло над нею. Оно было страшнее воды, темневшей за краем мостков.
Липка нащупала босой ногой край мостков, шепча, как проклятие:
– …и наведе, Господи, работных на свободных…
– Стой! – Трубецкой выпростал ладонь из рукава.
Но Липка плюнула ему в лицо и неуклюже, боком кинулась в воду.
…Трубецкой долго разбирал поводья и, уже сидя на лошади, все еще с надеждой смотрел на Неглинную, но за кустами, вплоть до другого берега, лежала спокойная и черная, как деготь, вода, а ниже мостков белело донце уплывающего ушата.
Глава 13
– Впусте день провели, – сокрушался Степан Мачехин.
– Впусте… – согласился Ждан Иваныч со вздохом.
Алешка чуть не заплакал. Он отбежал к бойнице башни и вызарился на Пожар. В глазах стояли слезы, и оттого галки над крестами храма Покрова слились в сплошное черное месиво.
– Покупайте «Повесть о Фоме и Ерёме»! – неслось снизу, от лавчонок, приткнутых слева и справа на мосту в пять саженей ширины.
– Есть «Повесть о попе Савве»!
– Деревом плетено «Слово о мужах ревнивых»! Кто похощет брюхо надорвати – покупай «Азбуку о голом и небогатом человеке»!
– «Повесть о Марфе и Марии»!
– Иконка свежеписана! Ико-онка – Христос с чашею!
– «Служба кабаку»! Ести «Служба кабаку»! Тем, хто без ума и без памяти пьет, вельми пользительна!
Алешка увидел, как стрельцы тащили какого-то чернокнижника.
– Сия книга в ведомости была? – кричал стрелец. – Я тя до патриарха!..
Алешка отошел от бойницы и присел позади озабоченных мастеров. Степан Мачехин постукивал молотком по колоколу.
– Вот! Вот тут и есть! – тыкал он пальцем в самый раструб отливки.
– Немного не дыра, экой изъян! – вторил старый кузнец.
– Переливать надобно.
– Надобно, не то при перечасье сей бой хрипеть станет. Не ведаю, отчего оно сподобилось?
– И я не вем, – развел руками Степан.
Старик внимательно посмотрел на красивое, тонкое лицо литейщика, наклонился к нему и так, чтобы не слышал Алешка, спросил:
– А ты не грешным пришел на литье? У?..
– Нет, дядька Ждан. Не грешен, истинно говорю! Будто я не ведаю того! Мне еще Чохов-старик говорил про то: на литью иди, как к Божьей пчелке, чистым да безгрешным, а не то все прахом пойдет! Ведаю про то…
– А где ныне тот мастер? – спросил Ждан Иваныч.
– Жив еще старик! Ходит меж дворов, куски сбирает. Дьяк Пушкарского приказа осерчал на него, что-де иноземцев не слушал, а старик ему ответствовал не по чину… А чего слушать Чохову иноземцев, коли он Царь-пушку отлил? Эвона стоит!
Старый кузнец поднялся, собрал инструмент, отнес его в угол башни и прикрыл фартуком. Повернулся к Степану из угла:
– А я бы слушал, будь то иноземец или свой человек, был бы он при уме токмо. Люди бегают по Пожару, торгуют, шалят по дорогам, власти ищут, через то все золота норовят ухватить, одначе золото лежит в головах да в руках. Вот руки у тебя золотые – я сразу сметил на литейном дворе.
Степан зарделся от этой похвалы и тоже поднялся с колен.
Они вышли из башни, и поскольку Флоровские ворота были уже закрыты стрельцами, пришлось идти к Никольским. В Кремле после дождя было грязно, особенно близ стен. Сегодня было грязно, как никогда в эту осень, поскольку с утра царь выехал с двумя полками за Москву осматривать свои конюшни – вот и намесили грязи. В минувшие дни к семи тысячам лошадей в царских конюшнях прибавилось еще пятьсот с лишним – это «десятые» ногайские лошади. В этот год снова открылись ногайские лошадиные торги, и царевы слуги брали в пользу государя десять лучших лошадей с каждой сотни бесплатно. Алешка поутру смотрел, как по Спасской улице Кремля ехал Стремянной полк. Всадники были разодеты в блестящие одежды – такого дива он никогда не видел.
В Никольских воротах, пользуясь отсутствием больших властей, стрельцы открыто играли в карты и в зернь. Десятник только повел глазами в сторону мастеров, узнал старого кузнеца-часовщика, качнул шапкой – проходи!
– Как пожелаешь – так и сделаем, – продолжая мастеровой разговор, твердил Степан, когда они вышли на Пожар. – Тринадцатый колокол станет великим, единым, а все иные отольем одинаковые.
– Добро бы разным голосом наделить каждый, – причмокнул Ждан Иваныч.
– При едином размере?
– В том и загогулина-то!
Степан шел в задумчивости.
– Я их все поставлю на перечасье, – продолжал кузнец, – и станут они у меня, родненькие, как детушки, перекликаться: каждый часок станет иметь свой голосок. Такой звон и слепой на паперти услышит, в един миг поймет время.
– Добро! – вдруг приостановился Степан. – Меня Чохов учил! Я по-старому отолью, с мышьяком! Первый колокол выльем из чистой меди. В другой добавим чуток мышьяку – медь суше станет, не так жирна, а понеже и голос у ней станет тоньше. В третий колокол положим еще больше мышьяку – голос еще тоньше. Так и поведем до последнего.
– Так, так! – кивал Ждан Иванович и в волнении мигал покрасневшими веками: глаза его перенапряглись у плавильных печей. – С мышьяком оно складней зальется: медь послушней в форму ложится, плотней.
– То и по усадке видно!
– Токмо! – теперь приостановился старик. – Ежели медь с великой долей мышьяку лить, то отливка та на ковку худа есть: под молотом она в крошку идет.
– Вестимо, в крошку! Мышьяк в плавке медной что твоя мука в квашне – сушит! Одначе ежели…
По торговой улице, вдоль серебряного ряда, где теснились лавки греков и армян, полевым наметом[186] стлалась лошадь; хорошо, было мало людей в тот вечерний час – подавил бы всадник народу. Саженей за пятнадцать стал осаживать. Поднял руку и крикнул:
– Эй! Часовой мастер! Иди скороспешно до двора Прокофея Соковнина! Он велел скоро бежать: там сын твой с обозом из Устюга Великого привезен. Кожа да кости!
То был стряпчий Коровин, поставленный присматривать за Виричевыми, чтобы старик был благочестив: не забывал церковь, не пил мед с черным людом, не играл в карты. Разместив обоз на дворе Приказа Великоустюжской Чети, он отвел Шумилу Виричева к Соковнину и был послан за его отцом.
