Евгения Яхнина - Разгневанная земля
Учинённая над графом расправа сделала имя Иштвана Мартоша популярным среди бетьяров, и он пользовался особым уважением у отверженных жителей лесов. Однако он не принимал от них никакой помощи.
Иштван знал бондарное ремесло и мастерил кадки и ушаты, необходимые в каждом домашнем хозяйстве. Готовые изделия он относил по воскресным дням на городской рынок, который сильно оживился после того, железнодорожная линия соединила Вац с Пештом. Теперь столичные торговцы могли приезжать в Вац для закупки местных сельскохозяйственных товаров и кустарных изделий и затем сбывать их в Пеште и Буде. Но не всегда Иштвану удавалось продать свои кадки, и тогда он возвращался из города без продуктов и всю неделю жил впроголодь, довольствуясь тем, что́ ему предоставлял лес — ягодами, а иногда и мелкой дичью, попадавшей в его силки. Труднее приходилось бетьярам зимою. Надо было прятаться в землянках и, обогревая их, остерегаться, как бы дым не привлёк внимания стражников.
Изредка под ночным покровом пробирался Иштван в «Журавлиные поля», но не задерживался у Марики подолгу.
Так тянулась суровая зима, не суля бетьяру ничего утешительного. Пришла весна 1848 года, и благотворные лучи солнца ещё сильнее разожгли тоску хлебопашца, томившегося по родной полосе. И вот однажды в Среднегорье пришла весть о революции, о том, что страной правит теперь венгерское правительство и что барин больше не властен распоряжаться жизнью крестьянина. Слухи доходили смутные, уверенности в том, что они достоверны, не было, но те из бетьяров, которые никогда не переставали мечтать о своей земле, только и думали теперь, как бы поскорее вернуться в родной дом.
«Что же со мной-то будет? — нетерпеливо думал Иштван Мартош. — Как я-то дальше жить стану?»
В одно воскресное утро, уложив в мешок остатки хлеба и овечьего сыра, он покинул свой лесной дом, если можно назвать этим дорогим для каждого человека именем наспех сколоченный шалашик между тремя вековыми дубами. Выйдя на дорогу, что вела к Пешту, он направился в степную харчевню — ча́рду, — куда до той поры никогда не решался заглядывать.
Был полдень, когда из-за высокого камыша, окружавшего небольшой пруд, показалась харчевня. Из трубы поднимался дымок, говоривший усталому путнику, что в чарде разожжён очаг и готовится пища. Иштван остановился у мелководной речки Гра́ницы, чтобы утолить жажду. Обеспокоенная шорохом выдра выглянула из своей норы и, встретившись глазами с настороженным взглядом человека, ушла вглубь. «Вот и у этой твари есть своя нора, где она выводит и выхаживает детёнышей, — горестно размышлял Иштван. — Сюда она приносит добычу за день, накормит семью и отложит что придётся на чёрный день. А я — как пёс бродячий: что найду, то и сожру… Кому от меня польза? Не в помощь я Марике, а только в тягость… Есть ли толк в такой жизни?»
Неказиста с виду степная чарда. Глинобитные приземистые стены, сырой земляной пол, крошечные, затянутые слюдой окна. Содержатель харчевни да и её посетители совсем незаинтересованы в том, чтобы через окно можно было увидеть, что в ней происходит. Если же, не дай бог, наедут жандармы, всегда можно успеть припрятать кое-кого, прежде чем перед непрошеными гостями раскроются двери. Ввалится жандарм и увидит мирных людей, сидящих на деревянных некрашеных скамьях за круглыми столами — опрокинутыми порожними бочками, накрытыми холщовыми скатертями. Пряный аромат, в котором сочетаются запахи паприки, тмина и чеснока, исходит из котелка, гостеприимно висящего над очагом, а пустые бочки распространяют винный дух. И поневоле взгляд пришельца устремится к стойке, где уже приготовлена внушительная чарка крепкой водки.
Иштван ещё издали услышал протяжные звуки волынки, которые вдруг сменил плясовой напев домры, вскоре, в свою очередь, уступившей место звонкой тилинке[45]. Весёлое оживление, которое угадывалось за стенами корчмы, ничуть не смутило Иштвана. В воскресные дни чарда никогда не пустует. Кого здесь только не встретишь: крестьян, возвращающихся с базара, всякого рода пастухов: овечьих пастухов — югашей, волопасов — гуйашей, свинопасов — кондашей и табунщиков — чикошей. Табунщики посещают корчму во всякое время года. Зимой чарда — единственное место, где они общаются с людьми, потому что едва ли не круглый год они проводят на пастбище, вдали от родной деревни.
Переступив порог, Иштван остановился и оглядел помещение. В глубине под аккомпанемент тилинки пел молодой пастух. Несмотря на то что в чарде было жарко, певец не скинул с плеч бунды. Лицо его разгорелось от тепла и выпитого вина. Он пел излюбленную бетьярами песню, которую они сами сложили, о славном бетьяре, смельчаке Гюсте.
Убедившись, что в харчевне нет жандармов, Иштван всё же стоял в нерешительности. Царившая в чарде бесшабашность была чужда встревоженной душе Иштвана, не бравшего в рот хмельного. Не здесь искать ответа на мучившие его вопросы.
Так же незаметно, как и появился, Иштван вышел из чарды. У коновязи он увидел группу крестьян, сгрудившихся вокруг рослого, плечистого человека в заплатанной куртке.
Человек о чём-то рассказывал, потрясая в воздухе пачкой газет. Иштван приблизился и прислушался.
— «Мункашок уйшага»[46] она называется. Тут свой человек пишет, Михай Танчич звать его, а он был и есть крестьянин, и лучше его нашу жизнь никому не понять.
— Вот с кем потолковать бы с глазу на глаз, расспросить у него, куда теперь мужику податься, — со вздохом высказался коренастый темноволосый мужчина озабоченно поводя глазами.
— Дело возможное. К Михаю со всех концов потянулись люди. Придут, расскажут про свою деревню, кто и как измывается над мужиком. Он сейчас всё это в свою газету занесёт и на весь свет огласит злое дело. Вот тут, — помахивая газетой, говорил Аронфи, тот самый грузчик, кого в памятные мартовские дни судьба свела с Танчичем, — про такие свои дела мужики из разных мест рассказывают.
— И где же найти этого человека? — Иштван сделал несколько шагов и вплотную подошёл к Аронфи. — Где живёт-то он?
Аронфи оглядел бетьяра с ног до головы и весело ответил:
— Не за горами! До столицы добраться тебе по силам. Пройдёшь на улицу Керпеши, а там любого спросишь, где печатается «Рабочая газета». Каждый встречный тебе покажет.
Иштван задумчиво опустил глаза.
— Ты что? — спросил его Аронфи. — Сомневаешься, что ли? Аль дела из деревни не пускают?
— Меня в деревне дела давно не ждут.
— Что так?
— Длинен рассказ, да не новый он. О себе помолчу пока, а ты нам расскажи, какой это закон про мужика или там насчёт земли вышел… Разное болтают. Кому верить, неизвестно…
— Закон-то вышел хороший. Коль есть у тебя, скажем, надел, крестьянствуй на своей земле, сколько сил хватит, никто тебе мешать не может.
— А барин как же?
— На барина ты теперь работать не должен. Понял? Нет, видно, ты ничего не понял, не то обрадовался бы!
Иштван не поднимал опущенной головы, храня молчание.
А стоявший поодаль маленький, щуплый мужичок оживился, хлопнул Аронфи по плечу и срывающимся от волнения голосом попросил:
— Вот теперь и растолкуй, как со мной-то будет, коли у меня своего надела нет. Земля-то моя у барина арендована.
— Таким, как ты, арендаторам, не повезло, — признался Аронфи со вздохом. — Вас, безземельных, большинство, и вы остались по-прежнему в ярме у помещика. О том, стало быть, и речь ведёт Танчич в газете: дайте, мол, мужику надел, и поскорее, без всякого выкупа, а если вы, господа помещики, не пойдёте на это по-хорошему, народ силою вас заставит…
— И дождётесь этого, господа милостивые, — злорадно заметил щуплый мужичок.
На него досадливо зашикали:
— Погоди ты! Послушай, что умные люди говорят!
Но Аронфи не пришлось продолжать.
— Кто тут политику разводит? — послышался злобный окрик хозяина харчевни.
Приземистый, плотный мужчина лет пятидесяти подошёл к Аронфи.
— Ты с этой штукой, — хозяин кивнул на газеты, — держись подальше от моей чарды. Тут тебе не клуб брехунов!
— Вижу: один тут пёс, да и тот шелудивый! — насмешливо сказал Аронфи.
— Ты язык не чеши, а иди-ка лучше своей дорогой. Она приведёт тебя туда, где таким буянам быть положено. Да и твоего бунтаря Танчича снова тюрьма ждёт. Он ещё своего не отсидел. Помяни моё слово!
— Страсти-то какие, братцы, сулит нам пророк новоявленный! — Аронфи состроил уморительную гримасу.
— Кровопийца он, а не пророк! — сурово отозвал Иштван. — То-то ему правда поперёк горла стала.
— Расходитесь, говорят вам по-доброму, — проворчал хозяин уже более миролюбиво. — Нечего тут людей вводить в смущение. — Повернувшись спиной к спорящим, он направился обратно в чарду.
