Люси Монтгомери - Эмили из Молодого Месяца. Восхождение
В ту же минуту она вдруг вспомнила, что забыла свою «книжку от Джимми» в школьной сумке в столовой. Оставить ее там на ночь было никак нельзя. Утром тетя Рут, как всегда, спустится вниз первой и тогда непременно обследует школьную сумку, найдет «книжку от Джимми» и прочитает все, что есть в ней. А там были записи, не предназначавшиеся для глаз тети Рут. Необходимо было немедленно пробраться вниз и принести книжку к себе в комнату.
Эмили тихонько открыла дверь и на цыпочках спустилась вниз, морщась как от боли при каждом скрипе ступеньки. Наверняка, тетя Рут, спящая в большой спальне в другом конце холла, услышит этот скрип. Он и мертвого разбудит! Однако он не разбудил тетю Рут, так что Эмили благополучно добралась до столовой, где отыскала свою сумку с книжками и уже собиралась вернуться наверх, когда случайно взглянула на каминную полку. Там, прислоненное к часам, стояло письмо для нее. Очевидно, оно пришло с вечерней почтой — хорошее, тоненькое письмо с адресом журнала на уголке. Эмили поставила свечу на стол и вскрыла конверт, в котором нашла известие о принятом к публикации стихотворении и чек на три доллара. Подобные извещения — особенно сопровождающиеся чеками — были все еще так редки в жизни Эмили, что всегда вызывали у нее некоторое возбуждение. Она забыла про тетю Рут... она забыла, что скоро одиннадцать... она стояла, ошеломленная, снова и снова перечитывая короткую редакторскую записку... короткую, но ах до чего приятную! «Ваше очаровательное стихотворение»... «нам хотелось бы и в будущем получать ваши новые произведения»... о, конечно, они непременно получат!..
Эмили вздрогнула и обернулась. Что это? Стук в дверь? Нет... в окно. Кто это может быть? Что это? В следующее мгновение она увидела Перри. Он стоял на боковом крыльце и широко улыбался ей через окно.
Не задумываясь, все еще в восторге от только что полученного письма, она подскочила к окну, подняла защелку и распахнула его. Она знала, откуда возвращается Перри, и ей до смерти хотелось узнать, как у него дела. А был он у самого мистера Харди, в его великолепном доме на Куинн-стрит. Быть приглашенным на обед в этот дом считалось огромной честью, которой удостаивались лишь очень немногие из учеников. Перри получил это приглашение исключительно благодаря своей блестящей речи на межшкольных дебатах. Мистер Харди слышал ее и пришел к выводу, что перед ним будущая знаменитость.
Перри был безмерно горд и хвастался этим приглашением перед Тедди и Эмили (похвастаться перед Илзи ему не удалось — она еще не простила его за бестактность, проявленную сразу после дебатов). Эмили была очень довольна успехом Перри, но предупредила его о необходимости следить за собой в доме мистера Харди. У нее были некоторые опасения насчет манер Перри, но сам он никаких опасений не испытывал. У него все будет в порядке, высокомерно заявил он. Перри расположился на подоконнике, а Эмили присела на краешек дивана, напомнив себе, что это разговор на минутку — не больше.
— Проходил мимо и увидел свет в окне, — сказал Перри. — Так что решил подкрасться и глянуть, ты это или не ты. Хотел поплакаться тебе, пока рана свежа. Знаешь, Эмили, ты была права — да, права! И еще как! Я не согласился бы пережить такой вечер еще раз, даже если бы мне посулили за это сотню долларов.
— Как все прошло? — с тревогой спросила Эмили. Она чувствовала себя, в определенном смысле, ответственной за манеры Перри. Ведь те знания об этикете, которыми он к тому времени обладал, были получены им в Молодом Месяце.
Перри широко улыбнулся.
— Это душераздирающая история. С меня изрядно сбили спесь. Ты, как я полагаю, скажешь, что это пойдет мне на пользу.
— Да, спеси у тебя более, чем достаточно, — сухо согласилась Эмили.
Перри пожал плечами.
— Что ж, я все тебе расскажу про этот обед, только обещай ничего не говорить ни Илзи, ни Тедди. Я не желаю, чтобы они смеялись надо мной. Пришел я на Куинн-стрит вовремя... я не забыл ничего из того, что ты говорила насчет ботинок, и галстука, и ногтей, и носового платка, так что снаружи я был в полном порядке. Но, когда я добрался до дома, начались мои беды. Дом такой большой и великолепный, что я почувствовал себя как-то не очень... не то чтоб сдрейфил... я тогда еще не струхнул... но только вроде как был готов в любую минуту подскочить... как чужая кошка, когда ее пытаются погладить. Я нажал кнопку звонка. Она, конечно же, застряла, и звонок продолжал надрываться как сумасшедший. Я слышал, какой трезвон идет по всей громадной передней, и думал: «Наверняка, они решат, что у меня не хватает ума отпустить кнопку, прежде чем кто-нибудь выйдет к двери», — и это меня жутко смутило. Еще пуще смутила меня горничная. Я не знал, должен я пожать ей руку или нет.
— Что ты, Перри!
— Ну да, не знал. Я еще никогда не заходил в дома, где были бы такие горничные, как эта — вся разряженная, в чепчике и вычурном передничке. Я почувствовал себя не в своей тарелке.
— Неужели ты пожал ей руку?
— Нет.
Эмили вздохнула с облегчением.
— Она просто подержала дверь открытой, и я вошел. Я не знал, что делать дальше. Думаю, так и стоял бы там как вкопанный, но тут в холл вышел сам мистер Харди. Вот он, действительно, пожал мне руку и показал, куда девать... то есть куда повесить... шляпу и пальто, а потом повел меня в гостиную, чтобы представить своей жене. Пол был скользкий как лед... и, когда я ступил на коврик перед дверью гостиной, этот коврик так и поехал у меня под ногами... ну, и я полетел, и проехал по полу вперед ногами прямо к миссис Харди. Лежал я при этом на спине, а вот если бы на животе, то это было бы самое что ни на есть натуральное восточное приветствие, правда?
Эмили не смогла удержаться от смеха.
— Ох, Перри!
— Но, Эмили, это ей-же-ей была не моя вина. Никакие на свете этикеты не могли этого предотвратить. Конечно, я чувствовал себя как дурак, но встал и засмеялся. Остальные не смеялись. Они все славные люди. Миссис Харди осталась совершенно невозмутима... и выразила надежду, что я не пострадал, а доктор Харди сказал, что он сам не раз поскальзывался в доме, с тех пор как они отказались от добрых старых ковров и предпочли им половики и голый паркет. Я был так перепуган, что боялся двинуться с места, и тут же сел в ближайшее кресло, а в нем уже сидела собачонка — китайский мопс миссис Харди. О нет, я не задавил эту собачонку насмерть; я перепугался куда больше, чем она. Когда я наконец перебрался в другое кресло, пот градом катился у меня с лица. Тут как раз вошли другие гости, так что все вроде как отвлеклись от меня, и я смог малость оглядеться. Мне казалось, что у меня примерно десять пар рук и ног. И ботинки у меня были слишком большие и грубые. Затем я заметил, что сунул руки в карманы и насвистываю.
— О Перри... — начала Эмили, но оборвала фразу. Какой смысл что-то говорить?
— Я знал, что это неприлично, и потому перестал свистеть и вынул руки из карманов... но тут же начал грызть ногти. В конце концов я сунул руки под себя и сел на них. Ноги я поджал под кресло и сидел так, пока нас не пригласили в столовую... сидел так крепко, что, когда в комнату вошла, переваливаясь как утица, толстая старая леди и все остальные ребята вскочили на ноги, я не встал... решил, что это вроде как ни к чему: вокруг было полно свободных стульев. Но потом мне пришло в голову, что это, наверное, какой-то выверт этикета и мне тоже надо было встать. Надо было?
— Разумеется, — сказала Эмили устало. — Разве ты не помнишь, как Илзи бранила тебя за это самое?
— Ох, забыл я... Илзи вечно меня чихвостит. Но век живи, век учись. Впредь уж не забуду, ручаюсь. Там были еще три или четыре малых — новый учитель французского и парочка банкиров — и несколько дам. Вышел я, уже не растянувшись на полу, и очутился на стуле между мисс Харди и толстой леди, о которой говорил. Я только взглянул на стол.... и вот тогда-то, Эмили, я узнал, что значит настоящий страх. Прежде я и не знал, что это такое — ей-богу, не знал. Ужасное чувство. Я по-настоящему струсил. Раньше я думал, что у вас в Молодом Месяце, когда приходят гости, всё по последнему слову светского шика, но такого, как за этим столом, я в жизни не видел — все такое сверкающее и блестящее, а уж вилок, и ложек, и всего прочего у каждого прибора столько, что хватит на всех, кто сел за стол. Возле моего прибора еще лежал кусок хлеба, завернутый в салфетку, и он вывалился и полетел на пол. Я почувствовал, что у меня по лицу и шее разливается краска. Или, как ты выражаешься, румянец смущения. Я никогда прежде не краснел, сколько себя помню. Я не знал, следует ли мне встать и поднять его или нет. Затем горничная принесла мне другой такой же. Я пользовался не той ложкой для супа, какой надо было, но очень старался не забыть все, что твоя тетя Лора говорила насчет того, как правильно есть суп. Первые несколько ложек прошли неплохо... а потом я заинтересовался словами одного малого за столом... и принялся заглатывать.
