Кейт Уигглин - Ребекка с фермы Солнечный Ручей
— Будь их шестнадцать на одного, было бы еще спокойнее, — мрачно отозвалась Миранда, поставив коричневый глиняный горшок с пончиками в стенной шкаф и захлопнув дверцу.
IIБричка Перкинсов громыхала по пыльной проселочной дороге, и, благоразумно помолчав — так долго, как только может вынести смертный, — Ребекка рассудительно заметила:
— Печальное это поручение, не правда ли, мистер Перкинс, для такого хорошего солнечного дня?
— Много горя на свете, Ребекка, хоть и дни солнечные, и все такое, — отвечал этот добрый человек. — Коли хочешь иметь постель, крышу над головой и кусок хлеба, приходится работать. Если б я не трудился от зари до зари, не учился своему ремеслу и не отказывал себе во всем, чтобы скопить денег, когда был молодой, я, может быть, сам был бы сейчас бедняком и лежал бы больной в какой-нибудь лачуге, вместо того чтобы быть попечителем бедных, который едет забрать такого вот бедняка в богадельню.
— А тем, у кого закладная, не приходится идти в богадельню, нет, мистер Перкинс? — спросила Ребекка, содрогаясь от страха и думая о своей родной ферме на Солнечном Ручье и о закладной на нее — закладной, мрачная тень которой лежала на всем детстве Ребекки.
— Господь с тобой, нет! Разве только если они не смогут ее выкупить. Но Салли и ее муж не нажили столько добра, чтобы обзавестись закладной. Нужно чем-то владеть, прежде чем сможешь это что-то заложить.
Сердце Ребекки радостно забилось: оказалось, что закладная — свидетельство определенного уровня семейного благосостояния.
— Что ж, — сказала она, вдыхая аромат свежескошенной травы и взирая на будущее с большей надеждой, — может быть, этой больной женщине станет лучше в такой хороший день. А может быть, ее муж вернется, чтобы извиниться и помириться, и тогда сладкое согласие воцарится в смиренном жилище, которое некогда было свидетелем бедности, горя и отчаяния. Именно так произошло в книжке, которую я сейчас читаю.
— Что-то я не замечал, чтобы в жизни часто происходило так, как в книжках, — отвечал пессимистично настроенный кузнец, прочитавший, как и подозревала Ребекка, не больше полудюжины книг за все свое долгое и зажиточное существование.
Еще три или четыре мили пути — и маленькая компания оказалась близ лесного участка, где прошлой зимой было срублено много высоких сосен. На фоне молодых берез отчетливо виднелась крыша полуразвалившейся хибарки. К дверям вела неровная дорожка, оставшаяся в том месте, где бревна волочили к большой дороге.
Когда мистер Перкинс и девочки подъехали ближе, возле домика появилась фигура женщины в холщовом клетчатом платье и ситцевом переднике. Это была, выглядевшая усталой и раздраженной, миссис Лайза-Энн Деннет.
— Доброе утро, мистер Перкинс, — сказала она. — Очень рада, что вы приехали. После того как я отправила вам записку, ей стало хуже. Она мертва.
Мертва! Это слово, тяжелое и полное тайны, поразило детский слух. Мертва! А их юные жизни, только начавшиеся, тянулись и тянулись к солнцу, убранные, подобно неумирающей надежде, в живую зелень. Мертва! А весь остальной мир упивается своей силой. Мертва! Когда качаются в полях все эти маргаритки и лютики, а мужчины сгребают в душистые стога скошенную траву или бросают сено в тяжело нагруженные телеги. Мертва! Когда весело звенят после летних ливней ручьи, цветут картофель и овес, радостно поют птицы и каждое маленькое насекомое жужжит и стрекочет, внося свою ноту в блаженный хор теплой, пульсирующей жизни.
— Я была одна с ней. Она скончалась неожиданно, на рассвете, — сказала миссис Деннет.
И к Богу вознеслась ее душа
В минуты первые рассвета.
Эти слова пришли вдруг на ум Ребекке. Она не могла припомнить, слышала ли она их на похоронах, или прочла в сборнике церковных гимнов, или сочинила «в собственной голове», но мысль о смерти, пришедшей вместе с рассветом, так взволновала ее, что она почти не слышала дальнейших речей миссис Деннет.
— Я посылала за тетушкой Бьюлой Дэй, и она была здесь сегодня, убрала и положила покойницу на стол, — продолжила многострадальная миссис Деннет. — Родных у нее, у Салли, не было, да и у Джона Уинслоу тоже, сколько я могу припомнить. Она из вашего поселка, так что вам придется похоронить ее и позаботиться о Джекки — это ее сынишка. Ему семнадцать месяцев, веселый мальчуган, вылитый отец, но я больше ни дня не могу держать его у себя. Я вконец измучилась; мой собственный малыш болен, мать опять ревматизм прихватил, а муж возвращается сегодня вечером домой после рабочей недели, и если он застанет под своим кровом ребенка Джона Уинслоу, не знаю, что будет! Вам придется забрать малыша в богадельню.
— Я не могу отвезти его туда прямо сейчас, — возразил мистер Перкинс.
— Ну тогда подержите его денек у себя; он как котенок. Джон Уинслоу все равно рано или поздно услышит от кого-нибудь, что Салли умерла, — если только совсем не уехал из штата. А когда он узнает, что мальчик в богадельне, так, я думаю, приедет и заберет его. Не съездите ли вы со мной в деревню — договориться насчет гроба? А вы, девочки, не побоитесь остаться здесь одни ненадолго? — спросила она, обернувшись к Ребекке и Эмме-Джейн.
— Побоимся? — отозвались обе, не понимая, что она имеет в виду.
Миссис Деннет и мистеру Перкинсу стало ясно, что страх присутствия смерти еще не проник в души девочек. Посоветовав детям не забредать далеко от хижины и пообещав вернуться через час, взрослые уехали.
Вдоль тенистой дороги нигде не было видно ни единого дома, и девочки стояли, держась за руки, и следили, как бричка исчезает из виду. Затем они молча сели под деревом, внезапно ощутив, как что-то невыразимо гнетущее нависло над их веселым утренне-летним настроением.
В лесу было очень тихо, лишь иногда слышалось стрекотание кузнечика, или птичий щебет, или — откуда-то издалека — щелканье сенокосилки.
— Мы бодрствуем! — прошептала Эмма-Джейн. — Так бодрствовали у гроба дедушки Перкинса, только там были пышные похороны и два священника. Он оставил две тысячи долларов в банке и магазин, битком набитый товарами, и еще такую бумажку, от которой можно два раза в год отрезать билетики, и они все равно что деньги.
— И возле моей маленькой сестры Миры тоже бодрствовали, — сказала Ребекка. — Помнишь, когда она умерла, я ездила на Солнечный Ручей? Это было зимой, но ее покрыли еловыми ветками и белыми гвоздиками и пели.
— А здесь не будет ни похорон, ни священников, ни пения, да? Разве это не ужасно?
— Наверное, не будет. И никаких цветов тоже!.. Пожалуй, мы могли бы принести ей цветы, если больше некому это сделать.
— И ты не побоялась бы положить их на нее? — спросила Эмма-Джейн приглушенным голосом.
— Не знаю. Не могу сказать. Как подумаю, дрожь пробирает. Но мы, конечно же, могли бы это сделать, если бы были ее единственными друзьями. Давай сначала заглянем в домик, чтобы точно знать, что никто еще не принес ей цветы. Ты боишься?
— Н-нет; думаю, что нет. Я смотрела на дедушку Перкинса, и он был такой же, как всегда.
Но у дверей домика смелость неожиданно покинула Эмму-Джейн. Она шагнула назад, содрогнувшись, и отказалась не только войти, но и заглянуть в дверь. Ребекка тоже содрогнулась, но не отступила — ее влекли неутолимый интерес к жизни и к смерти, всепоглощающее желание чувствовать и понимать тайны бытия, жажда обрести знания и опыт, чего бы это ни стоило.
Эмма-Джейн поспешила тихонько отойти от пугающей хижины. Две-три минуты прошло в полной тишине, а затем из открытой двери появилась Ребекка. Ее выразительное лицо было бледным и скорбным; слезы, которые никогда не заставляли долго себя ждать, бежали по щекам. Она бросилась к Эмме-Джейн, опустилась на траву рядом с ней и, прикрыв глаза рукой, взволнованно всхлипнула:
— Ох, Эмма-Джейн! Там ни цветочка нет. И вид у нее такой измученный и печальный, будто ее только обижали и обижали и никогда-то ей не было хорошо! А рядом с ней крошечный ребеночек… Ох, лучше бы я туда не ходила!
На мгновение Эмма-Джейн побелела от ужаса:
— Миссис Деннет ни словом не обмолвилась, что там двое мертвых! Какой кошмар! Но, — продолжила она, призвав на помощь свою практичность и здравый смысл, — ты была там один раз, и ничего. Тебе не будет так тяжело, когда ты внесешь туда цветы, так как ты уже освоилась. Золотарник еще не цветет, так что, кроме маргариток, собирать нечего. Может быть, сплести из них длинную гирлянду, такую, как я сплела для классной комнаты в школе?
— Да, сплети, — сказала Ребекка, вытирая глаза и все еще всхлипывая. — Да, это будет красивее всего, и, если мы положим гирлянду вокруг нее, точно раму, гробовщик не будет так жесток, чтобы выбросить цветы, пусть даже Салли и нищая, — ведь это будет очень красиво! Если вспомнить то, что нам говорили в воскресной школе, она сейчас всего лишь спит, а когда проснется, будет в раю.
