Михаил Штительман - Повесть о детстве
И они идут. Впереди матрос в лакированных ботинках и широких черных штанах, позади — будущие курьеры: Сема и Пейся.
— Ты не боишься? — спрашивает Пейся.
— Боюсь, — признается Сема, с тревогой представляя себе покрасневшее, злое лицо купца.
— А за что его?
— За все, — хмуро и строго отвечает Сема, вспоминая несчастные глаза Майора с рассеченной губой, — за все.
— А что с ним будут делать?
— Расстреляют!
— А если он откупится?
— Не откупится.
— А если отпросится?
— Не отпросится.
— А если убежит?
— Не убежит! — холодно бросает Сема и ускоряет шаг.
В эту самую комнату Сему приводил Фрайман, и кто бы мог подумать, что Старый Нос еще раз придет сюда! Сема стоит у двери неловко и смущенно. Рядом с ним — Доля. Они понятые. Пейся наблюдает издали: он частное лицо. Матрос присел к столу. Магазаник в нижнем белье лежит на кушетке: он собирался уснуть после обеда — ему помешали.
— Встать! — хмуро говорит Полянка, протягивая к лицу куща какую-то бумагу. — Именем революции, — уже торжественно продолжает матрос, — вы арестованы, и имущество ваше отныне принадлежит народу! Открыть все ящики!
Магазаник дрожащими руками открывает дверцы шкафа.
— Отставить! — приказывает Полянка и отворачивается лицом к окну. — Извольте надеть штаны!
Купец берет брюки, и нога его никак не может попасть в штанину. Матрос ждет. Магазаник, покачиваясь, идет к столу и, вдруг решив что-то, бросает на пол связку ключей.
— Разбой! — кричит он. — Среди бела дня! Не позволю! Через мой труп!
— Мы можем пойти и на такие жертвы, — спокойно говорит матрос и приступает к обыску.
…На улицу первым выходит Магазаник, за ним Полянка с ружьем наперевес. Подле дома с удивленными лицами стоят родственники купца, и чахлый брат его Нахман осторожно кашляет, прикрыв рукой рот.
— Они уже собрались, — кричит Магазаник, потея и брызгая слюной, — они ждали этого! Где ваши слезы, продажные твари? Изверги уводят кормильца, а вы молчите! Где ваши слезы, змеи? Отсохнет рука, если к добру моему потянется! Кто присвоит чужое — сгорит на огне! Золото мое вам снится? Конца коего ожидаете? — Магазаник тяжело вздохнул и, подняв руку, закричал: — Что вы стоите? Вернусь — сапожным шилом уши проколю! Рабами сделаю!
Но родственники стоят молча, испуганно прижавшись к серой стене дома. Они не плачут. Только гимназист Нюня, схватившись за голову, кричит вслед отцу:
— Что теперь будет со мной? Что теперь будет со мной?
Отец не слышит его. Подняв воротник, идет Магазаник по улице, чувствуя на спине трехгранный штык матроса и безучастные взгляды прохожих.
ВОИН РЕВОЛЮЦИИУже несколько дней работали курьеры военного комиссара, и многие в местечке завидовали им.
— Гольдиным везет! — говорили евреи. — Шутка сказать, иметь такую руку! И кто бы мог подумать, что этот Трофим вдруг станет большим чином.
Больше всех убивался жестянщик Фурман, у которого Трофим когда-то снимал угол.
— Я не виноват, — оправдывался он перед женой.
— Виноват, — неумолимо твердила жена, — у тебя голова набита соломой!
Сема раздобыл где-то шинель, и, хотя она была вся в дырах, все же это была настоящая длинная военная шинель, и Сема чувствовал себя в ней героем. Кроме того, он нарочно сломал козырек на картузе, и теперь уж всем было видно, что Сема — курьер комиссара. Шел он по улице медленно, длинные и всегда распахнутые полы шинели волочились по земле, и взгляд его был угрюмым и строгим. Он вмешивался во все дела, выслушивал жалобщиков и давал советы. Одно только мучило Сему и не давало, ему покоя — он был без оружия. Хоть бы какой-нибудь револьвер дали, даже не стреляющий, — так нет, ни за что! В остальном Сема был доволен жизнью и своим новым назначением.
Бабушка отнеслась к этому иначе. Она не радовалась! Даже когда он пришел в шинели, бабушка посмотрела на него и застонала:
— Зачем ты нацепил это на себя? Черт знает кто носил, а ты тянешь на свои плечи!
Все ей не нравится. И во всем она находит какие-то недостатки.
— Скажи мне, — приставала к Семе бабушка, — ты не мог сидеть дома возле меня? Ты уже высох, одни кости торчат!.. Посмотри только на него! — обращалась она к Шере, которая часто теперь бывала у них.
Но Шера молчала. Сема в шинели стал стройней и выше, и, глядя издали, можно было подумать, что идет сам комиссар.
— Ты молчишь, — продолжала бабушка, — потому что ты еще молода. Целый день бегает! И для чего? Зачем? Я, кажется, пойду к Трофиму и закрою всю эту музыку…
— Бабушка! — оборвал ее Сема, хватаясь за поломанный козырек. — Я сейчас уйду. И не наносите мне оскорблений. Я теперь не какой-нибудь сбивщик, а курьер комиссара.
— Курьер комиссара! — с горечью повторила бабушка. — Лучше б уж ты был сбивщик. Нет, ты только подумай, Шера! Забирают Магазаника, так он лезет… Что, ты с ним дела имел? Или он когда-нибудь тебя пальцем тронул? Мальчик! — возмущалась она. — Ты таки натянул на себя эту дурацкую шинель, но ты не понимаешь, что, если купец выйдет, он на тебе живого места не оставит.
— Он не выйдет! — уверенно заявил Сема, застегивая верхний крючок на шинели. — Мы с него всё получим!
— Мы? — ужасалась бабушка и, обессиленная, опускалась на стул. — Он еще смеет говорить — мы!
Шера успокаивала спорщиков — она брала Сему за рукав колючей шипели и тихо выводила на улицу.
— Теперь я тебе скажу, — улыбаясь, говорила она, — шинель очень хорошая, и ты в ней просто кавалер.
Сема довольно улыбался и нежно брал Шеру за руку.
— Но, — продолжала она, — почему бы не зашить все дырки?
— Ни за что! — упрямо отказывался Сема и вырывал руку. — Ты женщина и ничего не понимаешь! Чья это шинель? Это шинель красноармейца. А где он был? На всех фронтах. А что это за дырки? Это дырки от пуль. А ты хочешь их зашить, ты не понимаешь, что это особенные, боевые дырки.
Сема останавливался и, высыпав на ладонь желтовато-зеленой махорки, скручивал цигарку. Уже несколько дней он курил, и, хотя после курения у него оставалась неприятная горечь во рту, он затягивался, кашлял, плевался и продолжал курить. Не умел он только зажигать папиросу на ветру: ну хоть убей — ничего не получалось. Скрутив цигарку, Сема засовывал ее в рот и шел, надеясь на встречу с курящим.
— Сема, — спрашивала хитрая Шера, — почему у тебя папироса не горит?
— Нет спичек.
— Но ты ведь уже обсосал всю папиросу! Ты наполовину уже съел всю цигарку.
— Ты все замечаешь! — свирепел Сема и выплевывал мокрую махорку на землю.
— Семочка, — тихо начинала Шера, осторожно беря его за рукав, — а что ты делаешь на своей службе?
— Это нельзя, — обрывал ее Сема, — это секрет.
— Даже от меня?
— Даже от тебя! — вздыхал Сема и протягивал ей руку.
Шера задерживала ого руку в своей, маленькой и теплой, и долго с, улыбкой смотрела на него. Сема смущался и опускал глаза. Но однажды Шера пригнула к себе его голову и поцеловала в лоб. Кто мог ожидать такой шутки от нее?
— Что ты сделала? — строго спросил он.
— Кажется, поцеловала, — качая головой, призналась Шера и посмотрела на него лукавыми, смеющимися глазами.
— Этого больше не должно быть! — приказал Сема и, взяв по-военному под козырек, быстро зашагал.
Но через несколько секунд ему страшно захотелось оглянуться, и, обернувшись, он встретился взглядом с Шерой.
Она стояла на тротуаре тихая, опечаленная, и ему так стало жаль ее, так стало стыдно за свои грубые слова, что он побежал обратно к ней, путаясь в полах своей неуклюжей шинели.
— Шера, — тихо сказал он, — ты не обиделась на меня?
— Нет, Сема.
— Поклянись революцией.
— Я не знаю — как, — смущенно сказала Шера.
— Ну ладно, — махнул рукой Сема, — клянись богом!
Шера поклялась, и Сема, облегченно вздохнув, пошел к военному комиссару.
* * *Рядом с Трофимом сидел Степан Тимофеевич Полянка с серьезным, озабоченным лицом. Увидев Сему, он встал и, улыбаясь, сказал:
— Как раз ты необходим в настоящий момент.
Сема с удивлением взглянул на улыбающегося матроса и впервые заметил, что передние зубы его похожи на лопаты, а между двумя лопатами большая щель. «Так вот почему он так плюется», — с завистью подумал Сема и присел на стул.
Военный комиссар расположился теперь в доме Магазаника. Синагога была возвращена верующим…
Трофим встал и прикрыл дверь в соседнюю комнату.
— Так вот, — важно сказал матрос, строго и испытующе глядя на Сему: — кто ты есть? Какой над вами колышется вымпел? И в чем вы видите высший смысл?
Сема спокойно молчал. Он привык уже к тому, что матрос говорил очень красиво и очень загадочно, и знал, что после первых десяти — пятнадцати слов Степан Тимофеевич переходил на обыкновенный, всем попятный язык. Но, видно, время еще не наступило, и Полянка продолжал:
