Михаил Штительман - Повесть о детстве
Сема быстро схватил пальто и, на ходу застегивая пуговицы, пошел вслед за Трофимом.
— Куда ты? — закричала бабушка. — Куда тебя несет натощак?
— Нас ждут люди! — важно ответил Сема и, надвинув козырек на глаза, выбежал на улицу.
В СИНАГОГЕ СТОЯТ ВИНТОВКИГде евреи с талесами?[35] Их нет. Желтые скамьи сдвинуты к стенам. В воздухе — горьковатый запах самосада и черные тучи тяжелого дыма. За столом — люди без шапок. Босой матрос задумчиво сосет цигарку и после каждой затяжки сплевывает на пол. На подоконнике сушатся коричневые портянки… Нет евреев с талесами, и не слышно привычного молитвенного стона.
В синагоге стоят винтовки.
На ступеньках, ведущих к амвону, сидит угрюмый синагогальный служка. Он что-то жует или шепчет. Его просят уйти, но он не встает со своего места. Ему дают хлеб — он прячет руки. В глазах его злоба и сон, но он не может покинуть свой пост — он один бережет тору[36], старую, добрую тору, к которой прикасались тысячи губ, которая несет людям исцеление от недугов, избавление от бедствий. Пусть сидит и плюется этот босой матрос, пусть дымят эти богохульники с непокрытыми головами — святой дом не поруган, бог внемлет и зрит!
Сема и Пейся в волнении бродят по улице. Может быть, произошло что-то большое и даже страшное, но это хорошо. Наконец-то перестали просить и плакать в этом угрюмом доме. Там заряжают винтовки, смазывают ружейным маслом части и Трофим, с кем-то ругаясь, стучит карандашом по столу. Они говорят громко и забывают, что где-то рядом сидит испуганный бог и смотрит, что делается. Они не замечают его, и к небесному своду синагоги, к голубому потолку с нарисованными звездами, плывет медленный махорочный дым.
На дверях вывешен большой серый плакат. И Сема неторопливо и громко читает Пейсе первый приказ военкома:
Впредь о всяких происходящих недоразумениях между гражданами местечка и проходящими красными частями доносить мне.
Лица, нарушающие общий порядок, будут мною арестовываться и предаваться суду по законам военного времени.
Лица, замеченные в распространении контрреволюционных слухов, будут преданы суду ревтрибунала.
Военный комиссар Трофим Березняк.Внизу приписка мелом — печатными буквами: «Всякий срывающий этот приказ или заклеивающий его — творит контрреволюционное дело».
— Понял? — с восхищением говорит Сема.
— Понял, — отвечает Пейся.
И они оба молчат.
Никогда в жизни Семе так не хотелось совершить подвиг, как в эти дни. Хоть самый маленький: взять в плен офицера, поймать чужого разведчика, найти уснувшего часового, стащить где-нибудь пулемет. Хоть что-нибудь! Чтобы знали! И Пейся угадывает мысли друга.
— Я что-то придумал! — таинственно шепчет он.
— Что?
— Не спрашивай, — возбужденно говорит Пейся, озираясь по сторонам. — Ты видел, что там написано! Всякий срывающий творит контрреволюционное дело!
— Ну и что же?
— Ты не понимаешь? — смеется Пейся. — Мы будем здесь сторожить несколько дней, и, если подойдет этот срывающий, мы его поймаем!
Но Сему не увлекает эта идея, и он наносит страшное оскорбление Пейсе — он молчит.
— Что ты закрыл рот? — возмущается Пейся.
— Мне так нравится.
— Ты думаешь, что ты умнее всех!
— Я ничего не думаю, — успокаивает его Сема. — Иди и не дергайся. На тебя уже все люди смотрят.
Они гуляют возле синагоги — от угла к углу. Иногда к ним подходят красноармейцы и спрашивают что-нибудь: как пройти к реке, к лесу, кто здесь хороший сапожник. Сема отвечает, но Пейся не может стоять молча рядом с живым красноармейцем, и он вмешивается в разговор, начинает размахивать руками и что-то кричать.
Сема бледнеет и умолкает. После ухода красноармейца Старый Нос обращается к Пейсе со строгим вопросом:
— Ты же видел, что я говорю? Зачем ты влез?
— А что? — не сдается Пейся, — Разве он к тебе подошел?
— Да, ко мне.
— А что, ты его купил? — кричит Пейся, пуская в ход уже самые неубедительные доводы.
Наконец они сговариваются: один раз отвечает Сема, один раз — Пейся, и, сговорившись, начинают ждать красноармейца с каким-нибудь вопросом, но красноармеец, как назло, не идет, и друзьям становится скучно. Они идут на базарную площадь смотреть на коней и тачанки с пулеметами. Долго там стоять нельзя, их просят уйти.
— Что теперь будем делать? — спрашивает Пейся.
— Давай зайдем в синагогу.
— А нас не выгонят?
— Что ты! Ни за что!
— А что ты скажешь, когда войдешь? — интересуется Пейся.
— Почему это я скажу? А может быть, ты скажешь!
— Ну ладно, кто войдет первым, тот скажет!
— А кто войдет первым?
— Ты!
— Здравствуйте, почему это я?
— У тебя есть вид, — льстиво произносит Пейся, — и ты знаком с комиссаром.
— Я первым не пойду, — решительно заявляет Сема, — я тебе не слуга!
— Хорошо! — соглашается Пейся и кладет руку на железные перила у чьей-то лавки, — Гадаем! Моя рука лежит!
— Моя рука тоже лежит! — кричит Сема и кладет руку на железо рядом с Пейсей.
— И моя лежит!
Жеребьевка заканчивается проигрышем Семы: ему заходить первым и ему говорить.
— А ты где будешь? — спрашивает Сема.
— Около тебя!
— Смотри мне, — предупреждает Сема, — не вздумай бежать!
Приоткрыв дверь синагоги, друзья хором спрашивают:
— Сюда можно войти?
— Входите, — раздается голос.
— Иди ты первый, — шепчет Семе Пейся, — без обмана!
Сема по привычке поправляет картуз и входит в молитвенный дом. Трофим, улыбаясь, кланяется ему, и Сема сразу чувствует себя легко и свободно.
— Я зашел узнать, может, что нужно.
— Нужно, — с грустью говорит Трофим, — Фуража не хватает — это раз. Людей расквартировать — это два. Из синагога убраться — это три.
— А разве здесь плохо? — обиженно спрашивает Сема. — По-моему, самое подходящее место. А там в углу можно спать.
— Нет, Сема, — не соглашается Трофим, — отсюда придется уйти. Не место здесь военному комиссару. Даже на один день! Понял?
Сема кивает головой, но ему совершенно непонятно, чего еще хочет Трофим. Подумаешь, какой барин! А чем здесь плохо? Кажется, места много и света достаточно.
— Так вот что, Сема, — серьезно говорит Трофим, — не пойдешь ли к нам на службу?
— Что делать? — спрашивает удивленно Сема.
Но Пейся щиплет его сзади и шепчет куда-то в плечо:
— Что ты строишь фасоны? Соглашайся!
— Да, — продолжает Трофим, — будешь курьером военного комиссара. Дело это тебе по плечу. Место ты знаешь, ноги у тебя быстрые.
— А оружие будет? — с замиранием в сердце спрашивает Сема и, краснея, уводит глаза от Трофима.
— Это уж потом. Послужишь — и получишь.
— Хорошо, — решительно говорит Сема, — я согласен.
— Нет, — смеется Трофим, — мы не будем торопиться. Ты еще посоветуйся с бабушкой. Скажи, что у тебя будет паек.
Сема смущенно молчит. До каких пор во все дела он будет вмешивать бабушку? Ему делают такую честь, назначают курьером, так нужно спрашивать у нее позволения. Кажется, бабушка уже держит в руках комиссара!
В это время Пейся, осмелев, продвигается вперед.
— А двух вам не нужно? — спрашивает он.
— Можно и двух, — соглашается Трофим и, закуривая, кивает головой матросу: — Вот они тебя проведут. Понял? Взять понятых. Ордер готов!
Матрос надевает на ноги какие-то очень неудобные лакированные ботинки с серой замшей и дрожащими пуговичками и, взяв в руки ружье, говорит:
— Есть, товарищ военный комиссар! Отправляюсь.
Повернувшись, он кланяется друзьям и кричит раскатным, семипушечным басом:
— Матрос непобедимого революционного Балтийского флота Степан Тимофеевич Полянка! Выбрасывайте вымпела!
Потрясенный и уже завидующий, Сема растерянно смотрит на матроса со смешной, коротенькой фамилией и не знает, что же нужно выбрасывать. В недоумении выходят они на улицу. Полянка сдвигает на затылок бескозырку с ленточкой и расстегивает куртку с золотыми блестящими пуговицами. Сема видит на его широкой груди зеленую лохматую женщину с рыбьим хвостом.
— Смотри! — восхищается Пейся. — Какая картина!
Степан Тимофеевич склоняется к ним и тихо говорит:
— Боевая задача такова: произвести обыск и арестовать здешнего купца Магазаника.
Сема раскрывает рот и почтительно смотрит на матроса.
— Требуется, — продолжает он, — двое понятых. Понятно, шлюпочки? Один будешь ты, — говорит он Семе, — а другого, постарше, захватим в пути. Ясно?
— Ясно, — покорно повторяет Сема, но он не понимает, как это можно арестовать Магазаника. — А вы не боитесь?
— Шлюпочка! — смеется Полянка и заглядывает в глаза Семы. — Не такие баржи на ремне тянули!
