Виктор Лихачев - Единственный крест
— Ты права: в голове и впрямь не укладывается. Человек ли Исаев? Увы, да. Знаешь, я с удовольствием поддержал бы твою аналогию человек — волк, но… Спасибо, между прочим за то, что понимаешь волков. Для зверей не существует таких отвлеченных категорий, как добро и зло…
— Отвлеченных?
— Для зверей — да. Потому что не существует. Представь себе: ночь, лес. Сидит под кустом зайка. Вдруг сверху на него что-то падает — это филин. Заяц кричит, он вообще кричит как ребенок. Услышишь — сердце разрывается, но филина не разжалобить. Убив зайца, он продлил себе жизнь. Зато потом, когда он нечаянно повредил крыло, не сможет взлететь, его жизнь оборвет встреча с лисой. Филин будет сопротивляться, ухать — уже забавно, словно леший, но лиса не скажет ему: ладно, старик, я сегодня сытая и добрая.
— И вот уже лиса встречается с волком…
— И все повторится сначала. Скажу больше, если человек вмешивается, этот жестокий, но справедливый миропорядок рушится. Например, нашли люди в лесу медвежонка, взяли к себе домой. Он такой забавный, веселый. Одним словом, малыш быстро становится ручным.
— Становится всеобщим любимцем…
— Да, большая живая игрушка. Но идет время, и забавный карапуз превращается в огромного зверя, который своей лапой играючи может убить человека. Что происходит дальше?
— Зоопарк.
— В лучшем случае.
— А я думала — в худшем. Разве отпустить медведя на волю будет не лучше?
— Хорошо, отпустили. Вывезли в самую глухомань, оставили на прощание бочку меда. Он съест, и пойдет к людям. Огромный, но ручной. Или наоборот: ручной, но огромный. Заходит в деревню… Дальше продолжать не стоит. Вот почему я искренне восхищаюсь тем, что делает Валентин Сергеевич Пажетнов. Ты что-нибудь слышала о нем?
— Нет. Расскажи, пожалуйста.
— Есть такой чудесный городок — Торопец. Кругом него — леса и озера. Около одного из озер, на поляне посреди леса есть биостанция, на которой и работает Валентин Сергеевич, лучший специалист по бурому медведю в мире.
— Ой, Сидорин, почему ты так категоричен?
— В мире, — упрямо повторил Асинкрит. — Не спорь. Поверь мне, я охотоведов и ученых-зоологов на своем веку много повидал. Пажетнов — лучший. Но это не главное. Ему удалось другое, чему я безумно завидую: жена, дочь, сын, зять — его единомышленники.
— А что они делают?
— Помнишь, о чем мы говорили? Находят люди медвежонка, пусть даже ему от роду всего один день. Пажетновы его выходят, вырастят, но при этом медведь останется диким. Представляешь? Валентин Сергеевич разработал специальную методику. Пажетнов говорил мне, я сейчас точно не вспомню, сколько мишек они уже выпустили на волю, но за сто — это точно…
— Только не смейся, ладно?
— Не буду.
— Прости, что перебила, но вдруг захотелось поехать на то озеро, к тем людям.
— Давай поедем.
— Когда?
— Да хоть завтра. Нас очень тепло встретят, вот увидишь.
— А ты был там?
— И поэтому так категоричен. А еще Валентин Сергеевич хочет создать музей мишки. Это же символ России! Но пока, увы, у него не получается.
— Почему?
— Это долгий разговор. Поедем, он сам тебе все расскажет. А еще послушаешь, как поют соловьи над озером, в котором отражаются звезды…
— На дворе осень, Сидорин! Какие соловьи? — засмеялась Лиза.
— Жаль. Но звезды все равно будут отражаться. И еще — падать. А мы с тобой будем загадывать желание.
— Я пробовала: не успеваешь.
— Ты не правильно загадывала. Надо было сначала загадать, а потом, когда звезда начнет падать, просто сказать: исполняйся!
— Слушай, Сидорин, а ведь я возьму — и поеду. Завтра.
— Замечательно!
— Слушай, а может, лучше в следующие выходные?
— Так я и знал…
— Нет, я не передумала. Просто возьмем с собой Лизу. Ей там мишек покажут…
— Мишек не покажут: они же людей видеть не должны.
— Совсем забыла! Но ведь ей там будет интересно?
— Не сомневайся. Поедем в следующие выходные.
— Знаешь, — неожиданно засмущалась Толстикова, — я почему-то с детства мечтала жить в собственном доме в лесу, у озера или реки.
— Чудесная мечта, только отчего ты говоришь — «почему-то»?
— Не знаю. Мое детство прошло в двухкомнатной «хрущевке», затем общежитие — пять лет четверо в одной комнате. Когда с Мишей поженились — тоже по разным углам мыкались, пока на ноги не встали.
— Понимаю…
— Думали, еще лет пять — и будет у нас все. Только никто нам этих пяти лет не дал…
— Недавно в молитвенном правиле нашел удивительные слова: «Владыко Человеколюбче, неужели мне одр сей гроб будет или еще окоянную мою душу просветиши днем?»
— Ты молишься? — удивилась Лиза.
— Да… нет. Так, просматриваю перед сном, — пришла пора смутиться Асинкриту.
И они продолжали говорить. И опять доливался чайник. И тихо стучали ходики.
Глава двадцать седьмая.
Четыре строчки, оставшиеся от жизни.
И уже не скажешь кто первый, — да и важно ли это? — рассказал о своих снах. И мужчина и женщина понимали, что передать свои видения другому славами трудно, даже невозможно. Но в самой этой передаче был некий сакральный смысл. Так одинокий малыш, не имеющий друзей, живущий без родительской ласки показывает свое сокровище — какую-нибудь позолоченную пуговицу или сломанную стеклянную брошь взрослому, который неожиданно проявит к маленькому человечку теплоту и участие. И затеплиться в глазах у малыша благодарный огонек, и скажет он тихо, чуть слышно: «А хочешь, я тебе покажу… Только ты никому не говори…» Так и Толстикова с Сидориным, повстречавшиеся два одиночества, спешили «разжать кулачки» и показать свое «сокровище»…
— Вот такие мои дела, — вздохнул Сидорин. — И думал я, что никогда этот кошмар не кончится.
— Может, нужно в церкви отчитку сделать? Есть священники, отец Герман, например, он…
— Лиза, — мягко перебил Толстикову Асинкрит, — чтобы сделать в церкви отчитку, надо сначала придти в церковь.
— А мне показалось…
— Нет, не показалось, но я сделал всего пару шагов и, похоже, остановился. Ладно, о чем я говорил? Склеротик старый, забыл.
— О том, что кошмар этот никогда не кончится…
— Точно. Но он закончился. Совершенно неожиданно. Я даже число запомнил — в ночь с 22 на 23 мая, после того как в одном месте я случайно набрел на часовенку Николая Угодника.
— Случайно набрел в часовенку Николая Угодника в его день7 Ты веришь в такую случайность?
— Разумеется, нет.
— И кошмары прекратились?
— Те, звериные — да.
— Начались другие, человеческие?
— Нет, не то. Сейчас, постараюсь объяснить. Я стал видеть сны… Опять не то.
— Асинкрит, все видят сны.
— Конечно. Но большая их часть легко забываются, стоит нам только открыть глаза. Другие остаются — как у тебя — обрывками фраз, смутными образами. И все это — едва уловимое, зыбкое, словно утренний туман. У меня же все другое. Все плотное, осязаемое, даже какое-то материальное. Очень долгие сны. Я могу проснуться ночью, думая, что сейчас уже утро. Ан нет, только половина второго ночи. Засыпаю вновь…
— И сон продолжается?
— На том самом месте, где он был прерван.
— Послушай, Асинкрит, а вдруг ты видишь то, что было с тобой в те три года, до аварии.
— Исключено. Давай я тебе для примера расскажу сон, что видел несколько дней назад, а досматривал две последующие ночи.
— Так тоже бывает?
Сидорин кивнул и начал рассказывать свой сон.
— Я вижу семью. Большую, крестьянскую. Судя по одежде, виду дома — на дворе рубеж двадцатых тридцатых годов двадцатого века…
— Ты пришел к ним в гости?
— В том-то и дело, что я не пойму, кто я им и что у них делаю. Самое удачное и близкое по смыслу — невидимка. Я будто человек-невидимка. Все вижу, все слышу, а на меня никто не обращает внимания. И даже больше. Едут эти люди в телеге, куда-то переселяются. Молча едут, а я знаю, о чем думает каждый из них.
— Их раскулачили? — Лиза было явно заинтересована.
— Похоже на то. Они где-то нашли себе кров, но дело не в этом. Таких историй, таких судеб множество. Кто эти люди? Почему я сопровождаю их не только, когда они переселяются, но и словно живу с ними? Вот сын их вырос. Хороший парень, за девушкой ухаживает.
— И ты уже проживаешь жизнь с ним?
— Очень хорошо сказала, Лиза. Проживаю жизнь с ним. Доходит до смешного: парень с девушкой лежат на постели… Не улыбайся, пожалуйста, культурно лежат, одетые… Прибегает мать девушки и говорит, даже кричит: «Если Катьку мою испортишь, век тебе этого не прощу». Парень оправдывается, не испорчу, мол, люблю я Катьку.
— А ты в это время…
— То ли парнем стал, то ли где-то близко совсем… и вот они женятся, у них рождается сын. Жить молодые уезжают в город, в котором я однажды кажется, был — это совсем рядом с моей родиной. Обычный шахтерский городок, когда шахты начали вырабатываться, туда химия пришла.
