Виктор Лихачев - Единственный крест
— Ты сейчас уходишь? — спросила Асинкрита маленькая Лиза.
— Да, мне пора, Лисавета.
— А мы сегодня даже не поговорили, — девочка грустно посмотрела на часы.
— Какие наши годы!
В комнату вошла Толстикова.
— Асинкрит, Лизе пора ложиться спать. Лиза, отправляйся чистить зубы. И не смотри на меня так. Тебе завтра рано вставать, а мне с дядей Асинкритом еще поговорить надо.
— А пусть он останется, тогда и вы поговорите, и меня оба в детдом отведете.
— Не умничай! Ты же знаешь, что дядя Асинкрит не может у меня остаться.
— Но почему? И он хочет остаться, и ты этого хочешь — и нельзя…
Сидорин расхохотался.
— Лисавета, ты сегодня в ударе. Больше так не рискуй.
— Почему?
— За правду люди всегда страдали. Судя по глазам тети Елизаветы можешь пострадать и ты.
— Он еще смеется! Лиза, ты думаешь, что говоришь? — Толстикова за неискренним гневом пыталась скрыть смущение.
— Думаю. Я правду сказала.
— Не всякую правду надо вслух говорить. Поняла?
— Не очень.
— Так, девушки, не ссорьтесь, — примирительно поднял руку Асинкрит, — поступим следующим образом: маленькая Лиза, тебе я почитаю перед сном, Лиза-большая, после этого я к вашим услугам.
— Ты останешься? — радостно всплеснула руками девочка.
Сидорин по-настоящему развеселился.
— Лизка, ты просто прелесть! Как сказала бы Асинкрития Глазунова, я от тебя тащусь. Если хочешь, чтобы я почитал, через пять минут быть в постели.
— Слушаюсь, сэр, — и девочка помчалась в ванную.
Через пять минут ее красивые волосы уже рассыпались по подушке.
— Так не хочется завтра от тети Лизы уходить…
— Понимаю, маленькая. К сожалению, мы не всегда делаем то, что нам хочется.
— Например?
— Тебе сразу пример подавай. Вот, например, я хотел бы с тобой сегодня на пароходике покататься, а я…
— Знаю, вы к одному дяде в больницу ходили.
— Откуда знаешь?
— Ася сказала.
— Что за семья! Одна большая находка для шпиона.
Девочка неожиданно взяла Сидорина за руку.
— Дядя Асинкрит, не узнавайте больше о моем папе. Хорошо?
— Почему? — Сидорин удивленно посмотрел на Лизу.
Девчонка зашептала:
— Тогда они и вас убьют, тетю Лизу и тебя. И у меня никого больше не будет.
— Кто — они?
— Плохие люди. Если бы меня мамочка не спрятала, они и меня убили бы. Я же знаю, что…
Лиза вдруг осеклась, потом, посмотрев прямо в глаза Сидорину, сказала:
— Никому не скажешь?
— Обещаю.
— Их не дядя Леша убил. Папу и маму.
— Вот как?
— Когда я в коробке сидела, то слышала, как дядя Леша кричал: «Господи, что же это», а другой дядя, я его не видела, только голос слышала, очень ругался. У нас мальчишки такие слова тоже говорят, но не зло, а дядя зло говорил. Это он папу и маму убил. С таким, как он, нельзя связываться.
— Почему?
— Мама папе говорила: «Зачем ты с ними связываешься? Пусть они подавятся».
— Подавятся?
— Да, нашим домом. Так мама говорила. Не связывайся с ними, пожалуйста.
— Все будет хорошо. Спи! — и Асинкрит бережно поцеловал ребенка. Не надо перед сном о плохом думать.
— Так не честно! А почитать?
— Только совсем немного, — взгляд Сидорина упал на тоненькую синюю книжку.
— Так, Татьяна Большакова, стихи.
— Тетя Лиза в Торжок ездила, в командировку, там ей книгу и подарили.
— Подарили, говоришь? Точно, здесь надпись имеется: «Елизавете Михайловне Толстиковой, коллеге и просто хорошему человеку на память от автора». Не знал, что наша Лиза Михайловна стихи пишет.
Девочка засмеялась:
— Эх, ты! Та тетя, из Торжка, тоже в музее работает.
— Понял. Ну, что, откроем для себя новый мир?
— Как это?
— Эх, ты! Человек книгу написал, часть своей души в ней оставил. Мы прочитаем — и заглянем ему в сердце.
— Давай, заглянем.
— Причем, сделаем это так: открывай книгу, наугад.
— Открыла.
— Что здесь у нас? «Старая сказка».
— Здорово!
— Ты тише смейся, а то нас с тобой разгонят. С выражением читать?
— Обязательно.
— Тогда подожди немного, я сейчас в образ войду… Поехали?
— Поехали!
— Спать пора,
Бродит дрема по сонным лугам,
На дорогу выходят шиши…
— Ты мне, нянюшка, сказку
сперва расскажи
Про княгиню и каменный храм…
— То ль шумят за стеною серые дожди,
то ль чудит моя прялка, кружась…
Ах, когда же, княгинюшка,
в косы твои
серебристая прядка впилась?
— Зря кузнец золотое колечко кует.
Что мне, няня, до кос и кольца!
Болен князь мой,
В бессонных мучениях ждет,
Неотступного ждет он конца.
— Ни священник, ни знахарь
не могут помочь.
Сонных трав на меду завари, —
пусть из сотни ночей
хоть одну эту ночь
Он проспит от зари до зари!
Выпил зелье и спал он
всю ночь до зари.
Спали волны в реке
и в бору глухари,
А княгиня
не в силах беду превозмочь
Богородице — деве молилась всю ночь.
Пробудившись, князь сон свой
поведал жене:
— Буду жив, обещал мне отец,
коли образ Николы из Киева мне
привезет расторопный гонец.
Долго ль сборы сбирать?
Парусами звеня,
легкий коч по волнам побежал,
Но разгневанный Ильмень
три долгие дня
корабельщикам путь преграждал.
На четвертые сутки волна улеглась.
На четвертые сутки вернулись гонцы.
Им навстречу из терема
вышел сам князь.
С ним бояре, дружина, купцы…
— А икона?
— Сама приплыла на заре
после бури к гонцовым рукам.
Для нее, по обету, на княжьем дворе
Поднялся белокаменный храм.
Спи! Давно уже солнце сошло со двора
Ходит дрема над тихой рекой…
— А княгиня?
— Княгиня, дружок, умерла.
Князь женился потом на другой.
— Н-да… Грустная сказка, — Сидорин закрыл книгу.
— А как тебе мир этого человека? — спросила Лиза.
— Чей мир? Ах, да! Чудесный мир.
— Мне он тоже понравился. А кто такие шиши?
И только сейчас оба заметили стоящую в дверях хозяйку квартиры.
— Сидорин, имей совесть, ребенку надо спать.
— Все понял. Спи, княгинюшка, — и Асинкрит еще раз поцеловал ребенка.
— Спокойной ночи, дядя Асинкрит. Через неделю увидимся?
— Увидитесь завтра утром. Что вы на меня уставились? Догадываюсь, что обо мне скажут соседи, но не идти же тебе на ночь через весь город? Ляжешь в большой комнате на диване.
— Ура! — шепотом произнесла маленькая Лиза и нырнула под одеяло.
***
Кухня для русского человека есть нечто большее, чем место для приготовления и потребления пищи. Кипящий чайник создает уют, а тихий свет от ночника настраивает на долгий и спокойный разговор. Маленький стол — другие на наших кухнях не поместятся — позволяет видеть глаза собеседника, слышать его дыхание, не переступая, в то же время, последнюю черту. Ту самую черту, перейдя которую мы подчас больше теряем, чем находим.
А если у вас на стене еще чуть слышно стучат ходики… Лепота, как любил говорить Сидорин. Разговор перетекает с одной темы на другую, перетекает легко и естественно, как ручеек бежит от одного камешка к другому: обдаст нежно водицей, обласкает игриво и небрежно — и бежит дальше. И если днем во время многочисленных разговоров — то пустых, то нужных ты все равно опустошаешься, то ночью, на кухне, «глаза в глаза» уже не хочется говорить ни о делах, ни о пустяках. Каждое слово — самое-самое. И что-то происходит с твоей душой, если ирония, верная спутница разочарования, стыдливо прячется где-то в складках оконных штор.
Лиза говорит чуть слышно:
— В голове не укладывается: нормальный человек, очень хороший семьянин, ценитель прекрасного — и вот так взять и за какой-то дом лишить жизни людей. Вот ты, Асинкрит, говорил, что волки убивают чужаков, зашедших на их территорию, но это происходит, как я понимаю потому, что речь идет о существовании рода — пищи всем может не хватить. Но ведь Исаев — человек…
Сидорин:
— Ты права: в голове и впрямь не укладывается. Человек ли Исаев? Увы, да. Знаешь, я с удовольствием поддержал бы твою аналогию человек — волк, но… Спасибо, между прочим за то, что понимаешь волков. Для зверей не существует таких отвлеченных категорий, как добро и зло…
