Виктор Лихачев - Единственный крест
— Печально. Но что я могу сделать? Придти к нему и сказать: беги, как заяц, куда глаза глядят? Или, как ежик, сворачивайся в комок?
— Лучше, как заяц. Если как еж — раздавят. И нас всех раздавят тоже.
— Не раздавят, Лиза, — неожиданно очень твердо ответил Сидорин, — мы же не на иголки будем рассчитывать.
— На зубы?
— Опять холодно.
— Сдаюсь.
— Все будет хорошо, вот увидишь. Дело у нас правое и Бог не попустит нашей неудачи.
— Бог не попустит? Удивлена.
— Услышать это от меня? Тем не менее, услышала.
— А как же пословица: «На Бога надейся, а сам не плошай».
— Но разве мы собираемся плошать? Но твоя пословица все-таки советует на Бога надеяться, вот я и надеюсь.
— Если так, то я рада. И что мы сейчас будем делать?
— Отведем Лисаветочку к Асе с Олей — пусть поиграют, а мы постараемся втроем — ты, я и Вадим встретиться с Романовским. Глядишь, о чем-нибудь договоримся.
— Хорошо. Но у меня одна просьба.
— Хоть две.
— Нет, одна.
— В начале нашего разговора ты сказал, что тревога твоя — не связана с нашим делом. С чем же она связана?
— Со мной, — очень просто ответил Сидорин, как будто отказался от предложенного стакана воды.
— Ты хочешь, чтобы я еще раз просила тебя открыться передо мной? Или одного раза…
— Да, достаточно. Обещаю все рассказать, как только выпадет свободная минута. Пока давай займемся Романовским.
В этот момент раздался звонок.
— Я слушаю.
— Привет, Лиза, это Вадим.
— Здравствуй, Петрович.
— Прости, Асинкрит у тебя?
— Да.
— Позови его, пожалуйста. И чем быстрее, тем лучше.
— Для кого?
— Для всех нас?
Сидорин взял трубку.
— Здравствуй, Петрович. Ты случайно в прошлой жизни не работал гонцом при дворе султана? Помню одного такого, ему после трех дней службы отрубили голову — парень одни плохие вести приносил.
— Смейся, смейся, паяц. Мне сейчас Храбростин звонил…
— А кто это?
— Наш уролог. К нему в отделение знаешь кого положили?
— Кажется, догадываюсь: твоего друга Романовского?
— Молодец, в самую точку. Храбростин сказал, что ничего серьезного — обычный пиелонефрит. Подлечат и через две недельки выпустят.
— Я рад за него. Ты почему столь эмоционален, мой друг?
— Не догадываешься?
— Нет.
— Странно. Хорошо, слушай дальше. Сегодня он купил пива, говорят, шесть бутылок, поехал зачем-то в город…
— Да что ты говоришь… Приехал из города…
— И не смог сходить в туалет. Разумеется, перепугался. Я даже удивлен был сначала: говорю ему, выпей, фурамедон — и все будет нормально, а завтра — с визитом к Храбростину.
— Можешь не продолжать, угадаю с одного раза: Романовский о фурамедоне не вспомнил, зато вспомнил обо мне.
— Да, и теперь я догадываюсь, почему. Зовет он тебя.
Глава двадцать пятая.
Домик в сказочном месте.
— Только ты не очень-то зазнавайся, — Толстикова была поражена, но пока они ехали в больницу, старалась опустить Сидорина на землю. — Пиелонефрит каждый может подхватить…
— Идучи за счастьем. Разумеется каждый.
— А почему ты такой счастливый?
— Откровенно?
— Желательно. Только про теорию не надо, пожалуйста. И, надеюсь, ты не радуешься несчастью человека.
— Елизавета, ты впрямь ничего не понимаешь? Я радуюсь: Вадим сказал, что за две недели его подлечат. Значит, нет у меня греха на душе. Но зато он… он все понял. Не я ему сказал, но через меня сказали. — И Сидорин показал на небо.
— Я ведь после того разговора, — продолжал Асинкрит, — страшно зол был на Романовского. А оказалось… все оказалось кстати.
В больнице их уже ждал Вадим Петрович.
— Ребята, вот халаты. Надевайте — и за мной.
Для Романовского нашли отдельную палату. Лизе показался знаковым ее номер — 6. Она заметила, что номер палаты сделал Сидорина еще счастливее.
— Асинкрит, — шепнула Толстикова, — ты хоть смени выражение лица.
— А на какое надо сменить?
— На соответствующее. Это же больница.
— Ладно, там посмотрим.
Надо отдать должное Сидорину: к кровати Романовского он подходил с самым грустным видом.
— Что с вами случилось, Сергей Кириллович? — участливо спросил Асинкрит, подходя к больному.
— А то вы не знаете? — слабым голосом ответил тот.
Асинкрит откашлялся, успев при этом прошептать Толстиковой: «Ну что, говорить правду легко и приятно?» Лиза в ответ чуть слышно: «Выкручивайся сам».
— Так что же вы молчите, Асинкрит Васильевич? Сказать нечего?
— Отчего же, Сергей Кириллович. Но, во-первых, я сказал все что хотел, тогда, при нашей встрече. Во-вторых, это вы меня позвали сюда, а в-третьих — взбодритесь. Жить будете…
— Точно? — неожиданно перебил его Романовский. — Я вас давно раскусил.
— Меня?
— Вас. Опасный вы человек. Вадим, будь с ним поосторожней, прошу тебя.
Вадим Петрович, до этого скромно стоявший чуть поодаль, удивленно поднял брови:
— Почему?
— У него после той аварии открылись паранормальные способности. Я читал об этом. Одним молния в и голову ударяет, а его головой об автобусное стекло трахнуло.
— Фи, Сергей Кириллович, вступила в разговор Толстикова, — вы раньше так не выражались.
— Посмотрел бы я, как вы выражались, окажись на моем месте.
— Я не понимаю, Сергей Кириллович, какие ко мне могут быть претензии? Я всего лишь вестник. Вам мне в ноги кланяться надо.
— За что?
— За то, что отделались малой кровью. Точнее, кое-чем другим.
— Ничего себе, малой! Вы представляете, что я в тот момент пережил?
— Сережа, — Глазунов подсел на кровать и наклонился над больным, — теперь ты знаешь, как чувствуют себя пациенты Храбростина, страдающие пиелонефритом. Ведь не зря же говорят — страдающие.
— А они шесть бутылок пива за раз выпивали? — вскинулся Романовский, — потом два часа по городу шлялись? Короче, Сидорин, вы — колдун. Я сейчас вам расскажу все, что знаю, но с одним условием.
— Слушаю вас, — Асинкрит примостился поближе к Романовскому. Толстикова, не ожидая от мужчин джентльменства, сама взяла стул и, в свою очередь, пристроилась рядом.
— Обложили, — неожиданно зло прошипел Сергей Кириллович. — Значит, так, мое условие: мне нужны гарантии…
— Гарантии чего? — не понял Сидорин.
— Что такого со мной больше не произойдет, что я буду жить долго и счастливо.
— Вы это серьезно? — удивилась Лиза.
— Абсолютно. И не смотрите на меня так — я не сумасшедший.
— Но разве Сидорин… мне даже сказать язык не поворачивается…
— Пусть повернется, — настаивал Романовский.
— …представитель небес?
— Не знаю, чей он представитель, но если так удачно накаркал, пусть скажет мне что-нибудь хорошее.
— Сергей, у тебя, случаем, крыша не поехала? — разозлился Глазунов. — Что ты несешь?
— А если будешь так со мной разговаривать — ничего я вам не скажу. Все, визит окончен. — И Романовский показал на дверь.
Сидорин повернулся к Толстиковой.
— Елизавета Михайловна, может вы попробуете поговорить с больным? Как любите — жалостливо. По-человечески, одним словом.
— Хорошо, попробую, Асинкрит Васильевич, — ответила Толстикова, и, уже обращаясь к Романовскому:
— Дорогой, хороший Сергей Кириллович, как вы не понимаете…
— Куда уж мне, — буркнул больной.
— …как вы не понимаете, что ваше дело — дрянь?
— Храбростин сказал, что через две недели я буду как огурец.
— А Храбростин не сказал, что некоего Тимофеева вчера нашли в пруду? Без малейших признаков жизни, естественно.
Романовский приподнялся на кровати:
— Скажите, что вы пошутили, Елизавета Михайловна… Нет, этого не может быть. Он же обещал… Что же мне теперь делать?
— Прежде всего, не трястись над собой, любимым, — неожиданно веско и спокойно произнес Сидорин, — а еще понять: все, кто ходит по земле — падают. Ведь люди же. Потом поднимаются, и идут дальше. А требовать гарантий, тем более от таких же падающих, как вы, глупо. Теперь рассказывайте, Сергей Кириллович.
— Хорошо. Этот человек представился Георгием… Сделал мне предложение… Отказаться я не смог.
— Он был так убедителен? — спросила Толстикова.
— И это тоже. Говорил спокойно, очень веско. Эмоций — минимум, аргументов же… Одним словом, я соблазнился, тем более, что я ничем не рисковал. Георгий мне даже аванс выдал.
— Как вы общались впоследствии?
— Общались? После суда, когда моя экспертиза… сыграла свою роль, Георгий появился второй и последний раз.
