Евгения Яхнина - Разгневанная земля
Сколько раз ни возвращается человек в родной дом после длительного отсутствия, каждый раз снова щемит сердце от радостного волнения и сладкой тоски: что-то ждёт его? Как его встретят?
Танчич ускорил шаг. Уже близко дом.
Вот большой жестяной ключ над мастерской слесаря. А дальше, тоже жестяной, — заманчивый крендель булочника, и медный таз цирюльника, и гроздья винограда у бакалейщика.
Ремесленников в столице много. При отсутствии фабрик они одни снабжают всем пештское население: каждый из них хочет привлечь внимание к своему товару и водружает цеховую эмблему, красноречиво объясняющую, чем он может услужить почтенной публике.
Остаётся пройти ещё пять домов, пересечь площадь, миновать аптеку, где стоит в нише деревянная статуя святой Марии, свернуть направо, на улицу Ке́рпеши, и вот наконец Танчич дома!
* * *Едва Танчич успел подняться по трём знакомым ступенькам, как входная дверь перед ним раскрылась. На пороге, несмотря на ранний час, стояла Тереза. Она бросилась к мужу и, прильнув к его груди, зашептала:
— Которую ночь, как услышу гудок парохода, жду тебя тут у двери.
— Жужуна?.. — прервал её Михай.
— Плохо, плохо Жужуне… С каждым часом всё хуже. Но я ждала тебя, чтобы предупредить: есть распоряжение о твоём аресте. «Рассуждения раба» конфискованы… Эмих сказал, что тебе нельзя оставаться дома, чтобы тотчас, как появишься, ты отправился к Лайошу Кошуту. Он посоветует, как поступить. Так надо, дорогой! Уходи немедленно, пока никто не видел, что ты вернулся!.. Мешок оставь. Я потом его тебе принесу. Захвати рукопись «Рассуждений раба». Здесь теперь опасно её хранить… Уходи же, ради бога, скорее!
— Как! Уйти, не обняв Жужуну?..
— У меня самой сердце разрывается на части… Всегда в разлуке с тобой!.. Один бог знает, что будет с Жужуной. Но так надо! Жужуна спит. Сходи к Кошуту, выясни всё, может, опасность и не так велика, как кажется Эмиху.
— Никуда не пойду, пока не увижу нашу девочку! — Танчич решительно стал подниматься на второй этаж.
Тереза последовала за ним.
Танчич сбросил на пол котомку, стащил сапоги и направился в спальню, осторожно ступая в шерстяных чулках по скрипучим половицам.
Девочка лежала на левом боку, повернувшись лицом к стене. Отец наклонился над ней, взглянул на бледное, в красных пятнах лицо. Вместе с прерывистым дыханием из впалой груди вырвался жалобный стон.
Танчич обвёл глазами погружённую во мрак комнату, столик, на котором в беспорядке лежали какие-то порошки, клеёнка и вата от компресса, стояли пузырьки с лекарствами, недопитый стакан молока и другой, тоже неполный, с водой…
Все эти мелочи рассказали Танчичу о неусыпной заботе Терезы и её материнском горе больше, чем красноречивые слова.
Михай опустился на стул рядом с кроваткой, откинул голову на спинку стула, закрыл глаза.
Тихие стоны Жужуны наполняли сердце Михая глубокой жалостью к ней… У него было нелёгкое детство, но почему же природа отказывала его дочери даже в тех радостях, какие она дарила ему на заре жизни? Да, он редко получал хлеба вволю, зато был наделён завидным здоровьем, имел вдосталь свежего воздуха, солнечного света, здоровых детских удовольствий, доступных любому деревенскому мальчишке.
Сколько развлечений сулила уборка хлеба или ранний сев! Как весело бывало ходить на болота за тростником! То-то смеха и веселья! Всё тяжёлое, трудное с годами забылось, а вкус первых найденных в лесу ягод, омытых дождём и росой, казалось, ещё оставался во рту, как ласка солнечных лучей оставалась всю жизнь на загоревших в ту пору руках.
А Жужуна! Туберкулёз подточил её здоровье. Её братья и сёстры скончались в раннем детстве. Неужели и Жужуна обречена на преждевременную гибель?..
* * *Кошут сидел за большим столом. Он был в чёрной бархатной венгерке и в чёрной шапочке. С тех пор как он выступил в роли неожиданного спасителя Риварди в суде, прошло более десяти лет, но Кошут почти не изменился. Годы не нанесли ни одной морщинки на его лоб и щёки; разве выражение лица приобрело ещё большую сосредоточенность, а взгляд тёмно-голубых глаз — большую мужественность. Стараясь успокоить Михая Танчича, Кошут говорил тихо, мягко, не торопясь:
— Я связан словом не раскрывать имени этого человека, но я уверен в его доброжелательстве. Очевидно, вам грозит серьёзная опасность. Он прямо сказал, что полиция располагает неопровержимыми документами.
— А именно? — удивился Танчич.
— Человек этот не мог пояснить, какого характера эти документы. Была ли у вас с кем-нибудь почтовая переписка по поводу книги «Рассуждения раба о свободе печати»?
— Нет, не было. Набиралась книга по копии. Оригинал рукописи хранился у меня. Едва ли полиция располагает против меня серьёзными уликами.
— В судебной практике, господин Танчич, порой сталкиваешься с неожиданностями, и они-то разрушают фундамент, на котором строилась защита. Наконец, полиция может изолировать вас, а потом искать основания для ареста. Время сейчас тревожное, ваши статьи в газетах давно обратили на себя внимание властей.
— А мне кажется, господин Кошут, что ваши речи и статьи, как более яркие и талантливые, должны вызвать ещё большее недовольство Вены. И всё же вы не считаете нужным отступать и прятаться.
Кошут улыбнулся. В его больших, совсем синих сейчас глазах вспыхнул огонёк, столь знакомый каждому, кому приходилось вступать с ним в спор.
— Я согласен, что власти хотели бы вновь увидеть меня в тюремном каземате. Но мне не приходится издавать свои сочинения за границей, что запрещено законом, и мои требования реформ поддерживает значительное число помещиков, ибо для них самих эти реформы выгодны. При этом я действую убеждением. Вы же призываете крестьян добиваться своих прав революционным путём.
— Не понимаю… — продолжал Танчич горячо отстаивать свою точку зрения. — Не понимаю я этого. Ведь в главном мы сходимся: оба мы требуем в первую очередь отменить крепостное право, наделить крестьян землёю и, чтобы это осуществить, оба признаём необходимым добиться национальной независимости.
— Да, но я при этом предлагаю помещикам выкуп за землю, вы же говорите, что платить им не следует… Могу вам напомнить ваши высказывания по этому поводу. — Кошут достал из ящика стола объёмистую папку. — Вот ваша рукопись «Союз защиты». — Кошут раскрыл рукопись и прочёл место, отмеченное закладкой: — «Разве крестьяне не заплатили за свою землю кровавый выкуп, веками неся все повинности да ещё отдавая сыновей для защиты родины от врага, и всё ради того, чтобы дворянство могло жить в неге и холе?!» — Добродушно улыбаясь, Кошут добавил: — Согласитесь после этого, что вы более опасный человек, чем я.
Танчич рассмеялся:
— Наша беседа приняла странный характер. Слушая нас, человек со стороны будет недоумевать: то ли каждый старается доказать, что он лучше, то ли, что хуже.
— Ну, знаете ли, это смотря по тому, кто нас подслушает. У Секренеши нет на этот счёт никаких сомнений: начальнику полиции мы оба не по вкусу, но в первую очередь он хочет прекратить вашу деятельность, как наиболее опасную. Поэтому-то вам необходимо до лучших времён исчезнуть с глаз полиции.
— До лучших времён… Спрятаться в норе и дожидаться, пока кто-то другой приготовит для тебя эти лучшие времена? Этаким путём ничего путного не достигнешь.
— Временное отступление — это не капитуляция, и часто оно необходимо для подготовки к дальнейшему наступлению. Послушайтесь моего совета, уезжайте немедленно. Я подготовил место для вашего временного убежища. Назвав вас неким Бобо́ром, учёным — исследователем южных богатств страны, я получил согласие графа Лю́двига Баттиа́ни поселить вас в его замке в Хорватии, куда до весны не собираются ни сам граф, ни его семья. Там в тиши, на живописном берегу Дравы, вы можете продолжать работу над вашей новой книгой. Тем временем здесь позабудут об авторе «Рассуждений раба».
— Но я не могу оставить семью. Дочь опасно больна, а жена измучилась за время моего отсутствия. Обе они ждали меня с нетерпением, и вдруг я опять их покину! Им не вынести такого потрясения.
— Это тяжело, спора нет. Но разве не тяжелее для больной девочки пережить обыск и арест отца, если он произойдёт на её глазах? Уезжайте и не беспокойтесь за судьбу семьи. Обещаю: вашей дочери будут обеспечены хорошие врачи, а жена получит всё необходимое. Густав Эмих согласился выплачивать ей ежемесячно сто форинтов[6] в счёт ваших новых рукописей, которые он решил издавать здесь или за границей.
Танчич не ответил. Он шагал по комнате, обдумывая создавшееся положение.
— Всё это так неожиданно… — произнёс он наконец, снова опускаясь в кресло. — Может быть, вы и правы. Однако я не в силах уехать, не повидав ещё раз Терезу.
