Гавриил Колесников - Белая западинка. Судьба степного орла
— Чего тебе эта тайга далась? Сама потухнет.
Попов не принял шутки, обиделся и замолчал — огорчённый и непонятый. Я уже и сам не рад был, что так неуклюже и глупо обидел старика, и постарался поскорее устранить возникшую неловкость.
— Ты не сердись, Попов! Мне не меньше твоего тайгу жалко. Ведь она для нас с тобой выросла, я же понимаю… Пойдём народ снимать на пожар.
Всей партией мы отправились тушить горевшую тайгу. К месту пожара двигались без дороги — таёжными тропами, по мшистым к кочковатым болотам, трудными каменными осыпями, сквозь заросли почти непроходимого стланика. Взяли мы с собой топоры, пилы, запас продуктов.
К распадку ключа Студёного подходили ночью. По мере приближения к месту пожара становилось светлее и жарче.
Наконец двигаться дальше стало невозможно, невыносимо: в ста метрах от нас с шумом и треском горела тайга. Пожар начался у ключа внизу. Видимо, кто‑то разводил костёр и бросил, не потушив. И вот бездумная небрежность послужила причиной гибели бесценного лесного массива.
А лес на Колыме по–настоящему драгоценен. Вся обжитая Колыма пропитана смоляным духом лиственниц, прокурена жарким дымком кедрового стланика. Вся она — на месте вырубленной и раскорчёванной тайги. И как же надо ценить, жалеть и любить каждое дерево этой тайги!..
Подгоняемый лёгким ветерком, огонь настойчиво двигался по склону сопки. В накалённом воздухе смолистая хвоя занималась, легко и дружно.
— Что бы ему, дьяволу, не плеснуть из котелка на уголья? Так. нет! Не жалко ему такого добра. Он его не садил. Сколько тайги–тс попалил, ирод!
Попов ожесточённо ругал какого‑то неведомого виновника этого пожара и вместе с тем властно и расторопно расставлял людей пс местам. Так уж повелось у нас, что всеми таёжными делами, кроме разведки, где я сам оставался головой, командовал Попов.
Тайга подходила к ключу Студёному, и пожар, начавшись у самого берега, неширокой полосой (метров двести) косо полз вверх пс сопке.
Ветер настойчиво подталкивал огонь, который захватывал все более широкую полосу тайги, и мы стремились ограничить разгул стихии той зоной, что она уже успела захватить.
Я привёл к месту пожара всех рабочих своей разведочной партии. Мы быстро разбились на пары и тут же принялись за дело. Мы должны были прорубить просеку полукилометровой длины и шириной метров в двадцать — высота дерева. Если горящая лиственница упадёт поперёк такой полосы — она уже не будет опасной.
Мне и Попову достался участок тайги у самого ключа. Работали, что называется, не разгибая спины. Было светло, жарко и смрадно— дым ел глаза. Не один раз убеждался я в совершённой неутомимости моего кряжистого и жилистого напарника. Он умел работать неторопко, но очень напористо.
Я сказал, стирая пот со лба:
— Не справимся мы, Попов, обгонит нас огонь.
— Справимся! Глаза боятся, руки делают…
И мы действительно справились. К обеду следующего дня всем миром успели прорубить в тайге широкую полосу. Под конец сделалось невыносимо жарко. Огонь вплотную подходил к нашей просеке. Ехидными змейками он побежал по опавшей хвое, сухому мху, жёлтой траве, грозя по земле перебраться на спасённую нами тайгу, сделать напрасными все наши усилия.
— Канаву нужно копать, — сказал решительно Попов и тут же сам взялся за лопату.
Мы совсем выбились из сил, а вдоль всей просеки предстояло ещё снять весь растительный слой до земли хотя бы неширокой колеёй. Только тогда можно было считать пожар окончательно побеждённым. К счастью, ветер изменил направление. Работать стало легче. К вечеру мы прорыли и канаву. Почти без перерыва проработали сутки. Но Попов все не унимался:
— Поджигай сучья по ветру… Пускай тайга на глазах у нас догорит.
У кромки просеки, примыкающей к горящему лесу, запылали огромные костры. Подхваченный ветром, огонь наших костров побежал навстречу догоравшей тайге. Весь участок, охваченный пожаром, превратился в сплошной пылающий остров…
В стороне от огня мы отдыхали, готовя себе заработанный ужин.
Тайга горела ещё трое суток. Но огню так и не удалось перешагнуть через установленные для него границы.
Мы ушли домой, а Попов все трое суток продежурил у кромки пожара. Он вернулся худой, закопчённый, в порванной рубахе и обгоревших штанах.
ЛЕДОКОС, ИЛИ КОМФОРТАБЕЛЬНАЯ ЖИЗНЬ
Знаток и собиратель русского слова Владимир Даль был сродни нам, геологам, разведчикам. Скиталец, всю жизнь провёл он в яростном и неутомимом поиске. Если бы Даль не стал лингвистом, то вполне мог бы посвятить себя разведке золота на Колыме. Черты характера уж очень схожи: одержимый и в полной мере наделён чувством юмора. Я убедился в этом. В тайге мне не удавалось вразумительно растолковать Попову слово «комфорт». При случае (представился он очень не скоро) обратился я за помощью к Далю, чтобы хоть задним числом определить, что бы я должен был сказать своему другу, и с тех пор постоянно перелистываю знаменитый словарь, не переставая удивляться и улыбаться.
К английскому слову «комфорт» Владимир Даль подобрал забавные русские равнозначенья «уютство, холя, домашний покой». Жаль, что не было со мной на Колыме Даля! «Уютство», «холя», точно так же, как и «домашний покой», вполне устроили бы Попова, и он не стал бы так подозрительно коситься на меня, когда я хвалил его за создаваемый нам комфорт.
В тайге мы старались «держаться на уровне» и даже жить по моде своего времени. Электрических бритв у нас не было, и все‑таки мы не запускали бород. Оказывается, при очень сильном желании можно побриться острой кромкой свежеразломанного стекла. Попов и этим искусством владел в совершенстве. В экстренных случаях мы не отказывались от его оригинального, в общем, не особенно мучительного брадобрейства. Почему‑то никогда не находилось у нас ножниц, но подстричься можно без них с помощью… коробки спичек. Если поджигать волосы на голове спичкой и быстро тушить их расчёской —можно таким «огневым» способом подстричься на любой вкус. Я никому не советую испытывать на себе наш способ стрижки, хотя по личному опыту знаю: при известной сноровке «парикмахера» он совершенно безопасен.
Я собираюсь рассказать, как мы едва не уморили своего верного коня Мухомора. Спасли его от неминуемой гибели только неусыпные заботы Попова о нашем комфорте…
Колыма — страна контрастного изобилия. Уж если морозы — так лютые, если солнце — то бесконечное, если тайга — то лесной океан, если луга — то буйные.
Не удивляйтесь: есть на Колыме луга, и местами такие богатые, что им позавидует знаменитая пойменная Мещера.
Я жалел, что среди моих книг в тайге не оказалось определителя растений. К счастью, Попов был доподлинной говорящей книгой: наверное, он знал все, что касалось живого на Севере — травы, деревья, звери, птицы, рыбы были хорошими знакомыми и друзьями моего таёжного товарища.
Особенно богато травами оказалось недавнее пожарище в окрестностях одной нашей разведки.
После обильных колымских дождей, под знойным и нескончаемо долгим северным солнцем пространная плешина посреди тайги, удобренная золой сгоревших лиственниц, заросла такой высокой, сочной и яркой травой, какой я никогда не видывал ни в средней полосе, ни на юге России.
На этой обширной луговине пасся наш Мухомор. Он раздобрел, поправился на вольной траве и на колымскую жизнь не жаловался.
Я очень досадовал, что так невнимательно и даже с некоторым презрением относился раньше к ботанике и вот теперь ничего не смыслил в том растительном богатстве, которое окружало нас. Рано или поздно, а за легкомысленное отношение к себе ботаника обязательно отомстит.
Иногда я выдирал какую‑нибудь особенно поразившую меня размерами и густой своей зеленостью травину и приносил её Попову:
— Что это такое?
— По–сибирски траву эту вейником зовут, —просвещал меня Попов, — а у нас в России — очеретом.
В другой раз я приносил Попову какой‑то знакомый злак. Знакомый, а назвать его не умел.
— Эх, парень, — стыдил меня Попов, — это же якутский пырей, знать надо.
Приглядишься — действительно пырей!
Я развешивал пучки неведомых мне трав по стенам нашего таёжного жилья. К концу лета у меня составился своеобразный пахучий гербарий. Наш таёжный луг оказался очень богатым разными злаками: у меня висели пучки лугового мятлика, костра, сибирского колосняка, красной овсяницы. Злаки эти росли вперемешку с пышным т красивым разнотравьем. Все эти дикие герани, василистники, горечавки, молоканы, синюхи, морковники сообщали нашему луту в пору цветения красоту необычайную. Глаз отдыхал от мрачноватого однообразия темноствольной, зеленокронной тайги.
К осени мы должны были закончить полевые работы и всем лагерем перебраться в посёлок управления, отстоящий от нашей разведки вёрст за двести. Далековато!
