Гавриил Колесников - Поклонитесь колымскому солнцу
Обзор книги Гавриил Колесников - Поклонитесь колымскому солнцу
Гавриил Колесников
Поклонитесь колымскому солнцу
Романтика Севера
Джек Лондон многим из нас помог стать разведчиками. Редкий из колымчан равнодушен к этому американцу. Не знаю, есть ли еще где на карте мира его имя, а у нас, на Колыме, озеро Джека Лондона плещет голубой волной в каменной чаше высоких гор. Первый географический памятник воздвигнут талантливому писателю колымскими геологами. Это дань нашего уважения певцу северной романтики.
Но вот дело-то какое: все труды и мытарства наши в поисках золота — это ведь яростный спор с Джеком Лондоном.
Все мы ходили по золоту, видели и перевидели его. Кстати говоря, оно очень невзрачно на вид. Неопытным глазом не сразу и разглядишь отмытые золотые крупинки в бороздке лотка. Не однажды находил и я самородки. Раз даже нашел их целое гнездо; ударом кайла отщепил мерзлотную лепешку размером в две ладони, а под ней — гнездо самородков, больше часа в шапку собирал.
Не скажу, что я остался равнодушен к этой находке. С увлечением выковыривал из оттаявшей земли сгустки и капли тусклого желтоватого металла.
Но у меня ни разу не возникло желания стать хозяином своей находки, меня не лихорадило при мысли, что вот один удар кайла сделал меня богатым человеком, ни от кого не утаивал я самородков, не жалел, что по праву первооткрывателя не «застолблю» кусок ничейной земли, как оказалось, густо перемешанной с золотом. Так что же тянуло нас на Север, что так привязывало к нему при полном, я бы сказал, естественном нашем бескорыстии?
Видимо, в самих человеческих генах заложена тяга к неведомому и невиданному, тяга к поиску.
Доброе это свойство под воздействием нелепой и темной социальной среды деградирует в отвратительное стяжательство, рождает в жизни и в искусстве мужественных, волевых, но… опустошенных героев. Такие они у Джека Лондона, Брет Гарта, Мамина-Сибиряка, Вячеслава Шишкова. Писатели — крупные, а герои их — нет! Страшно и больно за человека, если смыслом его жизни становится золото…
Когда это было? Ой, давно! Почти четыре десятилетия минуло с того времени…
Итак, выбор сделан. Самолет уже не вернется. Чуточку щемило сердце при мысли, что много лет не увижу я «материка» — как говорят на Колыме, хотя Колыма и есть самый коренной материк. Далеки и недоступны теперь и Художественный театр, и Третьяковская галерея, и ласковые Воробьевы горы, и уютные Арбатские переулки. Всему этому я предпочел край света!
Северо-восточный угол Азии не только на карте представляется краем света. Это действительно грань, дальше которой живому двигаться некуда. Да в этом крае и не особенно охотно приживается живое. Здесь все не в меру. Невообразимо богаты недра. Но как цепко держится за свои богатства вечномерзлая земля! Неукротимые горные речки, такие бурные в половодье, вымерзают до основания зимой. Нежные, прозрачно-акварельные краски служат каким-то издевательским фоном для страшных метелей, диких ветров, непереносимых морозов. В короткое и знойное лето почти не заходит солнце, а в бесконечно длинные зимы никогда не бывает светлее, чем на Дону в сумерки.
Мощные горные хребты и кряжи обступают долины рек. По распадкам бегут ключи — такие студеные, что ломит зубы, когда вы пьете их чистую и прозрачную, как горный хрусталь, воду. Небу, ущемленному горными цепями, тесно, и оно кажется необыкновенно высоким, но узким.
Один из моих спутников говорит с оттенком неприязни:
— Словно черти накидали эти горы горстями на грешную землю. Не зря здесь ни птица настоящая, ни зверь путевый не живут.
Но это неверно! Трудно и птице, и зверю, и дереву приспособиться к однообразно-тяжелым условиям Севера. Но зато все, что приспособилось, стало необычайным, своеобразным.
И звери и птицы зимой по преимуществу белые, и только какая-нибудь черная отметина на кончике хвоста позволяет различать горностая или куропатку на безупречно белом снежном поле. Мех у зверей густой, теплый.
Деревья приспособились уходить под снег и осенью стелются по земле, как гибкие и тонкие былинки, а те, которые не умеют этого делать, сбрасывают на зиму хвою и стоят упрямые и злые, грозя окоченевшими сучьями ветрам. Местами, по редколесью, лиственницы сплошь облипает густая мохнатая изморозь, и они, наполовину засыпанные снегом, становятся похожими на фантастические химеры, то страшные, то смешные…
Много лет скитался я с товарищами по долинам Колымы и ее притоков, отыскивая зарытые временем клады. Не часто встречали мы людей, но часто видели непуганого зверя, нестреляную птицу, немятую траву, нетронутое автомобильной копотью небо…
Тогда все это было еще впереди. Я только очень много читал и слышал о Дальнем Севере и почти ничего не видел сам. Может быть, поэтому первые дни в тайге были так интересны и так отчетливо запомнились.
…Раннее утро начала октября, но давно уже легла зима. Утреннее небо — спектрально-голубое. Тайга молчит величаво и равнодушно. Ни зверя, ни птицы кругом, ни ветерка, ни шороха — белое безмолвие!
Постепенно глаз привык различать в белом океане другие тона и краски. Налево по крутому берегу чернели стволы оледеневших лиственниц. Направо резко выделялись красные верхушки тальника. Кажется, что серые глыбы гранита силятся вырваться из снежного плена крутобоких сопок. Поднявшееся из-за сопки солнце раскрасило радужными тонами края появившихся откуда-то облаков… Нет, совсем не бедна красками эта белая пустыня.
Так начинался для меня Север.
…По воле случая судьба накрепко связала меня со старым сибирским охотником и старателем Поповым. Должность его в наших разведочных партиях была самая скромная — он ведал хозяйством, попросту говоря, был завхозом. С многотрудными обязанностями своими Попов справлялся отлично и немало способствовал успеху общего дела. Но главное, стал этот человек для меня верным другом и надежным помощником в сложной и нелегкой кочевой жизни.
Не один раз потом мы меняли наши таежные избы, жили в палатках, мокли под дождем, грелись костров в холодные колымские осенние ночи.
Сурово мы жили на Севере, но интересно — и не только для себя. И если бы мне удалось повторить мою жизнь заново, я снова стал бы разведчиком недр на Колыме.
Огонь над вечной мерзлотой
О себе Попов говорил скупо. Но иногда, при каком-нибудь случае, раскрывались неожиданные и всегда интересные обстоятельства его жизни.
В тот раз зашла речь о кострах, о таенном тепле…
Как всякий исконный таежник, Попов был мастер разводить костры. Спасая от ветра в сложенных ладонях огонек, он без промаха поджигал пирамидку из сухих стружек. Спички находились всегда при нем. Хранил он их в стеклянном пузырьке с притертой пробкой, который носил на гайтане под сорочкой, как крест.
На всю жизнь остался у меня в душе след одного детского огорчения. Я только-только освоил технику зажигания спичек о горячий утюг, как мать шлепнула меня по рукам полотенцем. Было не больно, но до слез обидно.
Именно таким способом добывал огонь Попов. Он брал две сухие палка, и тер их одну о другую до тех пор, пока они не нагревались; затем достаточно было чиркнуть спичкой о горячую палку — и спичка безотказно воспламенялась. Коробок в бутылочку не уберешь, а размокнуть он мог запросто. У сердца человек носил только спички.
Попов придерживался этого способа с достопамятной осенней ночи времен гражданской войны. Он партизанил в сибирской тайге и, подбитый колчаковцами, отстал от своих, уходивших с боем в лесную глухомань.
— Невесело, скажу я тебе, одному в кромешной таежной темени оставаться, — рассказывал он мне свою историю. — А тут еще нога подраненная огнем горит. Самого-то всего дрожь пробирает. Снежок срывается. Студено. Со мной только что старая берданка оплечь, с одним патроном. К рассвету-то совсем окоченел, скулы свело, язык не ворочается… Вот тогда я и вспомнил отцовы бывальщины. Вынул патрон, войлочным пыжом он у меня был забит, настоящим, а под ним картечина закатана. Разрядил патрон, пороху чуток на донышке оставил и пыжом прикрыл. Ну, думаю, была не была, у отца, сказывал, получалось. Приподнял дуло-то четверти на две и в малую охапочку из самых тонких кедровых веточек посуше выстрелил. Кои ветки поразлетались напрочь, а пыжик войлочный затлел. С него я и костер раздул. Около огонька к вечеру меня и подобрали свои. Изба у нас там была в потаенном месте срубленная. На носилках отнесли, выходили… Вот с того часа и ношу спички в бутылочке под рубашкой.
У меня были свои, «цивилизованные» способы добывания огня. Я удивлял Попова умением воспламенять смоченную в глицерине ватку, закатав в нее тонкий порошок обыкновенной марганцовки.
Но чаще всего мне помогало солнце…
