Л. Кормчий - Юрка
– Эх, оставьте, Эмма Романовна, – с досадой отмахнулся студент, словно отбиваясь от шмелей, готовых впиться в его лицо. – Бросьте! Прежде чем говорить об «уличных» мальчишках, следует поближе познакомиться с ними… Среди них имеются такие «бродяги», в которых вы найдете хороших задатков вдвое больше, чем у иного благовоспитанного ребенка.
Эмма Романовна не могла согласиться с этим.
В сущности, она была добросердечная особа и, понятно, не могла питать ничего враждебного по отношению к Юрке. Но некоторые убеждения, впитанные ею с детства, а также привязанность, которую она чувствовала к Ихтиарову и его сыну, не позволяли ей встать на точку зрения студента.
Выросшая в добродетельной немецкой семье и вышедшая замуж за добропорядочного немца, Эмма Романовна испытывала уважение только лишь ко всему благообразному, вылощенному и чистому. Понятие о добродетели в ее глазах было тесно связано с представлением об аккуратности и чистоплотности. Она не могла ни на минуту даже допустить, что под грязными лохмотьями может скрываться золото, и ее всегда возмущали и приводили в ужас оборванцы-детишки, с утра до ночи бегавшие по улицам. В них она справедливо видела бездельников, что казалось ей верной почвой для развития пороков, и если не могла она обвинять самих ребятишек, то во всяком случае к их родителям питала глубокое отвращение и недоверие.
Спор грозил опасностью разгореться.
– Позвольте, – вмешался Александр Львович. – Мне кажется, что вы оба не совсем правы… по крайней мере по отношению к спасителю моего сына. Мне думается, что не может быть безнадежно скверным мальчик, рискующий своей жизнью для спасения другого… Мне очень нравится, кроме того, благородство этого мальчика, и я, право, нисколько не задумаюсь сделать его Сашиным товарищем, если… если согласится на то его родственница… А впрочем… я еще подумаю об этом.
Вопрос был исчерпан, но оба спорщика не были удовлетворены словами Ихтиарова. Эмма Романовна с неудовольствием забренчала посудой, а студент, пожав плечами, склонился над стаканом, и во взоре его, упорно исследовавшем пустые недра этого сосуда, сквозило нечто вроде презрения, вызванного нерешительностью Ихтиарова.
Александр Львович заметил поведение своих собеседников, но ничего не сказал.
Разговор больше не клеился, и полчаса спустя все трое покинули террасу, пожелав друг другу спокойной ночи.
Глубокая ночь застала Ихтиарова ходившим взад и вперед по своему кабинету: он никак не мог решить вопроса об Юрке. Воззрения Эммы Романовны находили отклик в его душе, и в то же время взгляды студента отвечали его собственным представлениям о выражении признательности маленькому бродяге.
К Эмме Романовне Ихтиаров относился с большим уважением и ценил ее советы, всегда видя в них громадный житейский смысл. Поселившись лет пять назад в осиротевшем доме Александра Львовича, Эмма Романовна так умело и добросовестно взялась за хозяйство, что отсутствие настоящей хозяйки было незаметно. Добрая по природе, она, насколько могла, старалась заменить Саше мать, и старания эти, понятно, расположили к ней Ихтиарова, который в конце концов стал видеть в ней члена семьи.
Студента он любил. В нем он ценил не наемного учителя, а друга, – как своего, так и сына. Прямой и открытый, Виктор Петрович мог каждого расположить к себе, а та любовь, которую питал он к сыну Александра Львовича, естественно покорила сердце отца.
Доставить своим решением неприятность кому-либо из этих людей Ихтиаров не мог, а другого исхода не было.
«Презирать меня будет», – думал он о студенте, когда мысленно соглашался с доводами немки. – «Обидится Эмма Романовна», – думалось в то время, когда мысли склонялись на сторону студента.
И в обоих случаях было тяжело и неприятно. Нерешительный по природе, Ихтиаров никак не мог обойти эти два камня преткновения и потому к утру еще ничего не придумал.
Утром состояние здоровья Саши рассеяло все страхи и опасения Александра Львовича: мальчик проснулся веселым и бодрым.
Проснувшись, он успел даже выскочить из кровати, но был насильно водворен в нее обратно Эммой Романовной, сообщившей ему приказ доктора.
Понятно, Саше пришлось не по вкусу подобное приказание: несносно лежать, чувствуя себя совершенно здоровым, да еще в летний день, когда утреннее солнце, скользя по мокрым от росы листьям деревьев, бликами прокрадывается в комнату, разбегаясь по полу и мебели подвижными пятнышками… Но делать нечего. Вздохнув, мальчик забрался в постель, крайне недовольный и доктором, и теми, кто исполняет его приказания.
Отца Саша встретил по обыкновению весело, и только некоторое недовольство, вызванное его положением «здорового больного», помешало его рожице заискриться счастливой улыбкой.
– Здоровье мое хорошее, даже слишком хорошее, – ответил он на вопрос отца. – Я совсем здоров. Позволь мне встать.
Просьба сопровождалась вкрадчиво-умоляющим взглядом. Ихтиаров улыбнулся.
– Ну нет, милочка. Ты должен полежать, по крайней мере сегодня и завтра.
– Ну-у! – рожица сына вытянулась. – Я же здоров…
– Вероятно, не совсем, – улыбнулся отец, поглаживая волосы мальчика. – Доктор лучше знает…
Саша поморщился.
– Много он знает!
– Много, голубчик… Полежи, дружок, отдохни… Сегодня только полежи, – видя искреннюю печаль сына, не устоял Ихтиаров. – Пожертвуй для меня денек.
– Ладно, – вздохнул мальчик. – Для тебя полежу уж…
– Ну и спасибо!
Саша на минуту задумался.
– Папа, – тихо проговорил он, – меня вытащил какой-то мальчик?
Предмет разговора не понравился отцу: он боялся, что лишние воспоминания могут взволновать Сашу.
– Лучше не говорить об этом сегодня, Сашук, – перебил сына Ихтиаров. – Завтра поговорим.
– Но мне хочется знать. Я помню, ты с Виктором Петровичем говорил, когда мы домой ехали.
– Мальчик, Саша, – нехотя ответил Ихтиаров и невольно прибавил: – маленький бездомный мальчик…
– Ты его видел?
– Нет. Поговорим лучше завтра. Завтра я тебе расскажу подробнее.
Однако Саша не удовлетворился.
– Не все ли равно, папочка, когда? Я весь день буду думать об этом, если не скажешь.
– Я сегодня увижу его, милочка.
Саша ничего не ответил. Он задумался, но через минуту пытливо посмотрел на отца.
– Папа, ты скажешь ему то, что я тебе скажу, а?
Отец кивнул головой.
– Скажи ему, – голосок дрогнул от легкого волнения, – скажи ему, что я очень благодарен ему, папочка… и еще… что мне хотелось бы его видеть… Может быть, он согласится приехать, а? Ты попросишь его, папочка?
Мальчик просительно заглядывал в лицо отца, медлившего с ответом.
– Попросишь, папочка, а?
– Попрошу, Саша… попрошу, – слегка взволнованно ответил наконец Ихтиаров, и к удивлению своему Саша заметил, что глаза отца стали слегка влажными.
– Попрошу, голубчик, – крепко целуя сына, повторил еще раз Александр Львович. – Может быть, еще что-нибудь сказать ему?
Но Саша не слышал отца: он о чем-то задумался снова. Ихтиаров не повторил вопроса. В голове его созрело наконец твердое решение относительно маленького спасителя сына.
Глава III
Неожиданные злоключения
Умолк, затих порт… Июльская ночь, тихая, темная, вплотную прижалась к нему. Черные очертания пакгаузов и элеваторов неподвижно застыли среди неясных груд всевозможных товаров; замерли тяжелые суда, вытянувши к небу тонкие мачты с распростертыми реями, и грузной громадой воцарилась над всем этим башня водокачки.
Искры-звезды смотрелись с темного неба в черную воду канала и дрожали в ее струйках беспокойными змейками.
Длинная голубая полоса света шныряла только по темному простору залива, словно огромная волшебная рука, нащупывающая море: это с помощью прожектора наблюдали залив.
Крадучись, неслышно скользнули две маленькие тени среди тюков хлопка и, поминутно прислушиваясь к чему-то, осторожно приближались к набережной, где темнелась неуклюжая пустая баржа.
– Тише, Федька… стрёма[6]! – шепнула одна тень, и мигом исчезли обе, словно провалились сквозь землю среди беспорядочно наваленной груды товаров.
Со стороны набережной блеснул луч желтого света, и черная фигура таможенного досмотрщика с фонарем в руке прошла мимо, гулко стуча тяжелыми сапогами.
Шаги стихли, и снова вынырнули юркие, маленькие фигурки.
– Винтим[7]! – коротко шепнула одна из них, и только очень зоркий глаз мог бы заметить две тени, с быстротой вихря промчавшиеся через набережную и без звука скрывшиеся в барже.
Едва фигурки проникли в баржу, как из-за тюков хлопка показался таможенник. Он, видимо, следил за детьми.
– Так вот вы где, голубчики, – пробурчал он себе под нос, проходя мимо баржи, и, сверкнув струей света от фонаря, затерялся среди товаров, разбросанных на набережной.
