Владислав Крапивин - Журавленок и молнии
Он уже совсем собрался бежать к Брандуковым, и тут его кольнула совесть: а Горька?
Горьку надо было позвать. Нехорошо получится, если Журка уйдет к Иринке один. Горька – он тоже их друг. Но… если будет Горька, разве с Иринкой поговоришь о важном? Разве побродишь спокойно по тем парковым закоулкам, где бродили в первый день знакомства? Разве помолчишь, если захочется помолчать о чем-то знакомом и понятном? Горька хороший. Но он будет болтать, неуклюже шутить – специально, чтобы разогнать печаль прощания. А ее не надо разгонять. Ни к чему. Просто нельзя…
Журка нерешительно затоптался у двери. Что же делать? И тут же успокоил совесть (не совсем успокоил, но приглушил) тем, что сначала пойдет к Иринке один, а под вечер они вместе зайдут к Горьке.
Но пока он топтался, мама вспомнила, что надо сходить за хлебом.
– Сбегай, Журка, это недолго. А то я с обедом не управлюсь…
Не спорить же. Он побежал, помахивая легкой плетеной сумкой и прыгая через тени тополей. Тени были теперь курчавые – на обрезанных сучьях дрожали от ветерка молодые, но частые листья. А Журкина тонкорукая и тонконогая тень была быстрая, ловкая, нетерпеливая. Иногда она даже обгоняла Журку, а когда он высоко подпрыгивал, отрывалась и улетала к заборам.
Журка вдруг понял, что ему ни капельки не грустно. Может быть, потому, что утро было очень солнечное и синее. А может быть, оттого, что если бежишь вот так наперегонки с тенью, то печальные мысли не могут за тобой угнаться. Да и надо ли сильно грустить? Конечно, плохо, что Иринка уезжает, но дружба-то не кончается. И они еще тысячу раз встретятся. И будет еще много хороших дней.
К маленькой булочной на углу Парковой и Красноармейской Журка подошел совсем веселый. Там как раз подъехал фургон, и продавщицы принимали лотки с батонами и караваями. Но эта задержка не испортила Журке настроения. Он посидел на штакетнике перед магазином (солнце жарило плечи), дождался, когда станут торговать, купил батон и половинку украинского хлеба, а на сдачу – посыпанный сахарной пудрой рогалик. Чтобы сжевать по дороге домой.
Вернулся он через полчаса.
Но как много значат иногда полчаса!
Журка не стал звонить, открыл дверь своим ключом. Поставил сумку в кухне, шагнул в свою комнату… и увидел себя. Как в зеркале. Но это было не зеркало, потому что рядом с ним, с Журкой, стоящим на доске качелей, сидела Иринка. Это была картина "Летний день".
Она стояла на тахте, прислоненная к стеллажу.
Зачем она здесь? Резкая тревога сразу обожгла Журку. Вошла мама. Журка глянул на нее с нетерпением: что случилось? Мама сказала как-то виновато:
– Иринка заезжала со своим папой. У них что-то изменилось, они улетают прямо сейчас.
– Что изменилось, почему? – беспомощно спросил Журка.
– Я не знаю точно, они очень торопились… Игорь Дмитриевич получил какое-то письмо, ему завтра надо быть во Владимире. Поэтому они сейчас самолетом до Москвы, а там по железной дороге до Владимира, это недалеко… А Вера Вячеславовна поедет завтра поездом, с вещами…
"Ему надо скорее, а Иринке-то зачем? – думал Журка. – А, ну, конечно, они с матерью не захотели отпускать отца одного. У него сердце и вообще… И чего меня понесло ни раньше, ни позже в булочную?" Эти мысли проскакивали какими-то равнодушными серыми строчками, будто думал кто-то другой. А Журка… Он стремительно тонул в прихлынувшей тоске. Неужели это он совсем недавно скакал по улице, беззаботный и почти веселый? Сейчас не было ничего, кроме едкой тоски и обиды на дикую несправедливость. Почему все так нелепо? Почему именно в эти полчаса? Зачем кому-то понадобилось отнимать у него и у Иринки этот последний день?
– Они очень жалели, что тебя нет, – сказала мама. – Но ждать было нельзя, они торопились, на такси заехали… А картину подарили нам на память. Такая прелесть, верно?
– Ну при чем здесь прелесть? – с болью откликнулся Журка. – Я же ничего не успел…
Мама поняла.
– Что же делать, Журавушка…
Что делать? Самолет улетает не сразу. Сначала регистрация билетов, потом очередь у выхода на поле. Журка летал, знает! Если уговорить маму схватить на улице такси… Но разве схватишь его здесь, далеко от центра, да еще в выходной день? Это если только счастливый случай…
Но делать что-то надо. Журка чувствовал с нарастающим отчаянием, что, если не скажет Иринке хотя бы несколько слов, если не отдаст ленточку с надписью «Виндроуз» и книгу, если не махнет вслед самолету, что-то очень надломится в жизни.
А может быть, все же можно успеть? Может быть, если…
В это время очень громко затарахтел звонок. "Они вернулись!" – радостно понял Журка и кинулся к двери. Но это была не Иринка и не Игорь Дмитриевич. Это был отец.
Он мельком взглянул на Журку и озабоченно сказал маме:
– Ты мне, Юля, собери что-нибудь поесть, дай с собой. Обедать не приеду, в середине дня начнем со склада материалы в лагерь возить, будет не до того…
– В выходной работаете да еще без обеда, – укоризненно отозвалась мама.
– Воскресник же. Лагерь-то надо сдать к каникулам. Все родители там работают. Юрий вон тоже, небось, запросится отдыхать…
"Никуда я не запрошусь", – подумал Журка. И вдруг сказал:
– Папа…
Видно, как-то по-особому сказал. Отец вздрогнул и посмотрел на него.
– Папа… Иринка уехала, – с тоской сказал Журка, почти забыв про все, что было. – Я не успел попрощаться, они на самолете… Папа, если на машине, то можно успеть в аэропорт!.. Папочка…
Отец мигнул, по мускулам его лица словно прошла короткая рябь. Потом лицо затвердело, и отец глуховато сказал:
– Давай.
…И вот гудящий тяжелый грузовик летит по исполинскому асфальтовому кольцу. Это не самая короткая дорога, через город ближе, но там светофоры, пробки, а здесь можно до поворота к аэропорту мчать на предельной скорости. И эта нетерпеливая скорость воет в моторе, звенит в каждой нервной струнке у Журки.
Дорога пошла по широкой дамбе. Слева громадами белых кварталов, стеклянными цехами и тонкими трубами начал поворачиваться, будто на гигантском блюде, "Сельмаш". Справа зазеленели луга, очерченные по горизонту кромкой леса. Оттуда, из-за синей кромки, взлетел и круто пошел в небо необыкновенно большой ТУ-134.
Но это еще не тот самолет, который увезет Иринку, не тот. Журка успеет. Вон как мчится под радиатор серое полотно асфальта! Вон как прочно лежат на руле отцовские руки. Они сразу и четко дали машине самый верный, самый рассчитанный курс.
У отца резкий профиль, спокойный, но не отрывающийся от дороги взгляд. Не поворачиваясь к Журке, отец сказал:
– Ничего, Юрик, успеем. Точно успеем.
Тревожные Журкины жилки слегка ослабели. Раз отец сказал, можно верить. Он же пилот, ас автомобильных дорог.
Только бы ничего не случилось…
– Папа, а за нами, по-моему, милиция на мотоцикле, я в зеркальце заметил.
– Едут. Ну и что?
– Тебя не остановят за превышение?
– А нету никакого превышения, идем как надо… Да и ребята на мотоцикле знакомые.
– А тогда нельзя чуточку скорее?
– Нельзя. Да и не надо, все будет нормально.
Хорошо, если нормально. Если успеют. Потому что в таких случаях успевают не всегда. А случаев таких в жизни множество. Он слышал про них, читал, смотрел в кино. Про то, как один друг уезжает, а другой отчаянно старается догнать его, потому что это очень важно для них обоих. И вот человек рвется по летящей навстречу дороге, скачет на коне, летит на самолете, несется под штормовым парусом, мчится в машине, стараясь напряжением всех мускулов и нервов добавить скорости мотору. Скорее, скорее, ско…
Молния ударила горизонтально – черной свистнувшей полосой. И в короткий-короткий миг после этого Журка успел подумать о многом: "Что это?.. Какая аккуратная дыра в середине стекла. И какие мелкие трещинки вокруг дыры… А небо в ней гораздо синее, чем за стеклом… Это выстрел? Теперь не успеть, папа не поедет с разбитым стеклом…"
Журка рывком повернулся к отцу. Тот одной рукой держал руль, а другую прижимал к лицу, и между пальцами набухали красные капли.
– Папа!
– Ничего, ничего, Юрик, сейчас…
Машина замедлила ход и осторожно встала у края дамбы.
– Папа!
– Ничего, Юрик, глаза целы…
Он оторвал от лица ладонь, и лицо это было незнакомым – в алых пятнах и черных трещинках, из которых, пульсируя, выталкивались тонкие красные струйки. Но Журка растерялся лишь на миг. Все равно это было папино лицо. Журка заплакал – не от страха, а от жалости, рванул из-под ремешка рубашку, выхватил из кармана бритвочку.
– Папа, я сейчас, я перебинтую…
Лезвие оказалось тупым, Журка суетливо кромсал им подол рубашки.
– Да что ты, не надо, аптечка есть…
Журка оторвал застежку на коричневой сумке с красным крестиком, выхватил перевязочный пакет, дернул, как надо, нитку (на "Зарнице" учили), размотал марлевую ленту.
– Папочка, больно? Я сейчас…
