Люси Монтгомери - Аня из Инглсайда
— Не смей! Ты клялась, что не скажешь! — выкрикнула Дови.
Нэн растерянно уставилась на нее. Это была правда. Она обещала, что ничего не скажет. А мама всегда говорила, что нельзя нарушать обещания.
— Я, пожалуй, сама пойду домой, — сказала Дови; ей не совсем нравился вид Нэн.
Она схватила зонтик и убежала, ее толстые голые икры быстро мелькали вдоль пристани. Позади она оставила несчастного ребенка, сидящего среди руин своего маленького мира. Дови это мало волновало… Доверчивая — слишком слабо сказано! И одурачить-то ее было не очень интересно. Конечно, она все расскажет матери, как только вернется домой, и узнает, что ее обманули.
«Хорошо, что я в воскресенье уезжаю домой», — думала Дови.
Нэн долго сидела на пристани — ей показалось, что прошли часы, — сидела, ничего не видя перед собой, сокрушенная, полная отчаяния. Она не была маминой дочкой! Она была дочкой Шестипалого Джимми… Шестипалого Джимми, которого она всегда втайне боялась, просто потому, что у него шесть пальцев. Она не имела права жить в Инглсайде, быть любимой папой и мамой. «О!» Нэн жалостно застонала. Мама и папа не будут больше любить ее, если узнают правду. Вся их любовь обратится на Касси Томас.
Нэн приложила руку ко лбу.
— У меня от этого голова кружится, — сказала она.
31
— Почему ты ничего не ешь, лапочка? — спросила Сюзан за ужином.
— Не была ли ты сегодня слишком долго на солнце, дорогая? — спросила мама встревоженно. — У тебя болит голова?
— Да-а, — сказала Нэн. Но у нее болела не голова. Неужели она солгала маме? А если так, то сколько еще раз ей придется лгать? Ведь она знала, что никогда больше не сможет есть, никогда, пока ее мучает то, что ей известно. И она знала, что никогда не сможет рассказать об этом маме. Не столько из-за обещания — разве не сказала Сюзан однажды, что плохое обещание лучше нарушить, чем выполнить? — но потому, что этим она причинила бы маме боль. Почему-то Нэн знала, что маме, вне всяких сомнений, было бы ужасно больно. И папе тоже.
Однако была еще Касси Томас. Она ни за что не станет называть ее «Нэн Блайт». То ужасное чувство, которое испытывала Нэн, когда думала о Касси Томас как о настоящей Нэн Блайт, невозможно описать. Ей казалось, что эта мысль совершенно стирала ее с лица земли. Если она не Нэн Блайт, она никто! Она ни за что не станет Касси Томас.
Но мысль о Касси продолжала преследовать ее. Неделю Нэн не могла отогнать от себя призрак рыжей девочки с серо-зелеными глазами. Это была ужасная неделя, когда Аня и Сюзан очень волновались за ребенка, который не хотел ни есть, ни играть и «лишь хандрил по углам», если употребить выражение Сюзан. Неужели она так грустна потому, что Дови Джонсон уехала домой? Нэн сказала, что дело не в этом. И вообще ни в чем. Она просто устала. Папа осмотрел ее и прописал какое-то лекарство, которое Нэн послушно приняла. Оно было не такое противное, как касторка, но даже касторка ничего не значила бы теперь. Ничто не значило, кроме Касси Томас и ужасного вопроса, который всплыл в ее смятенном уме и завладел всем ее существом.
Не должна ли Касси Томас получить то, что принадлежит ей по праву рождения?
Было ли справедливо то, что она, Нэн Блайт, — Нэн отчаянно цеплялась за свое имя — имеет все, чего лишена Касси Томас, но на что именно Касси имеет законное право? Нет, это было несправедливо. Нэн испытывала глубочайшую уверенность, что это несправедливо. Честность и чувство справедливости были очень сильны в Нэн. И день ото дня крепло ее убеждение, что будет только справедливо, если Касси Томас узнает всю правду о себе.
В конце концов, никто, вероятно, не будет особенно огорчен. Папа и мама сначала немного расстроятся, но как только узнают, что Касси Томас — их дочка, вся их любовь обратится на Касси и она, Нэн, не будет ничего значить для них. Мама станет целовать Касси Томас и петь ей в летних сумерках, петь колыбельную, которая нравилась Нэн больше всех других песен:
Я видела кораблик, что плыл в морской дали,
И вез он мне подарки со всех концов земли.
Нэн и Ди часто мечтали о том дне, когда придет их кораблик. Но теперь подарки — ее доля их, во всяком случае, — будут принадлежать Касси Томас. Касси Томас отдадут ее роль королевы фей на предстоящем концерте воскресной школы и ее ослепительный пояс из золотой мишуры. Как Нэн ждала этого концерта!.. Сюзан будет печь фруктовые слойки для Касси Томас, а Заморыш тереться о нее и мурлыкать ей. Касси будет играть с куклами Нэн в домике для игр в кленовой роще и спать в ее кровати. Понравится ли это Ди? Будет ли Ди любить Касси как сестру?
Настал день, когда Нэн поняла, что больше не в силах выносить это. Она должна сделать то, что правильно и справедливо. Она пойдет в рыбачью деревню и скажет Томасам всю правду. А уж они пусть скажут папе и маме. Нэн чувствовала, что просто не может сама сказать им.
Когда Нэн пришла к этому решению, ей стало немного легче, но очень, очень грустно. Она попыталась съесть хоть что-нибудь за ужином, так как знала, что ест в Инглсайде в последний раз.
"Я всегда буду называть маму мамой, — сокрушенно думала Нэн. — И я не буду называть Шестипалого Джимми папой. Я буду просто говорить «мистер Томас», очень почтительно. Я думаю, это не вызовет у него возражений".
Но что-то душило ее. Подняв глаза, она прочла слово «касторка» в глазах Сюзан. Сюзан и не догадывается о том, что ее не будет здесь перед сном. Глотать касторку придется Касси Томас. Только здесь Нэн не завидовала Касси Томас.
Нэн ушла из дома сразу после ужина. Она должна сделать это, пока не стемнело и пока смелость не покинула ее. На ней было ее клетчатое полотняное платье, в котором она обычно играла, — переодеться она не решилась, опасаясь, что Сюзан и мама спросят зачем. Кроме того, все ее красивые платья в действительности принадлежали не ей, а Касси Томас. Но все же она надела новый передничек, который сшила ей Сюзан, — нарядный маленький передничек с фестончиками, обшитыми ярко-красной ниткой. Нэн очень нравился этот передничек. Конечно, Касси Томас не пожалеет для нее такую мелочь.
Она прошла через деревню, по дороге мимо пристани и вышла на прибрежную дорогу — смелая, гордая маленькая фигурка. Нет, Нэн не приходило в голову считать себя героиней. Напротив, ей было очень стыдно за себя, поскольку оказалось так трудно сделать то, что было и правильно, и справедливо, так трудно преодолеть свою ненависть к Касси Томас, так трудно не бояться Шестипалого Джимми, так трудно удержаться от того, чтобы не повернуться кругом и не убежать назад в Инглсайд.
Вечер был пасмурный. Над морем висела тяжелая черная туча, похожая на громадную темную летучую мышь. Мерцающие молнии играли над гаванью и дальними лесистыми холмами. Рыбачья деревня была залита красным светом заката, пробивавшимся из-под тучи. Тут и там вдоль берега сияли, как огромные рубины, бухты. Безмолвный белопарусный корабль дрейфовал мимо тускло освещенных туманных дюн в сторону таинственного, манящего океана, и чайки кричали как-то странно.
Нэн не понравился запах рыбачьих домиков и стайка грязных детей, которые играли, дрались и вопили на песке. Они с любопытством посмотрели на Нэн, когда она остановилась, чтобы спросить у них, где дом Шестипалого Джимми.
— Вон тот, — сказал мальчик, указывая рукой. — Что у тебя к нему за дело?
— Спасибо, — сказала Нэн, отворачиваясь.
— Ты чего такая невоспитанная? — завопила одна из девочек. — Слишком важная, чтоб ответить на вежливый вопрос?
Мальчик встал перед Нэн и загородил ей дорогу.
— Видишь тот дом за Томасами? — сказал он. — В нем сидит морской змей, и я запру тебя там, если не скажешь мне, зачем тебе Шестипалый.
— Отвечай, ты, мисс Гордячка! — насмешливо крикнула большая девочка. — Все вы там в Глене думаете, что вы большие шишки. Отвечай Биллу!
— Смотри, ты, задавака, — сказал еще один мальчик. — Я собираюсь топить котят и скорее всего спихну тебя в воду вместе с ними.
— Если у тебя есть при себе десятицентовик, я продам тебе зуб, — сказала, широко улыбаясь, чернобровая девочка.
— У меня нет десятицентовика, и твой зуб мне совсем ни к чему, — отвечала Нэн, немного собравшись с духом. — Оставьте меня в покое.
— Не дерзи! — сказала чернобровая.
Нэн бросилась бежать, но мальчик — тот, что пугал ее морским змеем, — подставил ей ножку, и она растянулась во весь рост на разглаженном приливом песке. Остальные завизжали от смеха.
— Теперь не будешь задирать нос! — сказала чернобровая. — А то ходит тут важно со своими красными фестонами!
