Раиса Григорьева - Крестьянский сын
О том, куда из Ступихи направился этот обоз, очевидцы рассказывали разное. Одни говорили, на запад, то есть прямиком на Каменск пошёл, другие — на Головлёво, то есть южнее, третьи — на восток, где верстах в сорока отсюда лежало село Поречное.
Гомозов, выслушав все эти толки, стал держать совет с комиссаром отряда. Нужно было во что бы то ни стало догнать обоз и вернуть ограбленным их имущество. А для этого надо наверняка знать, где обоз находится сегодня, где будет завтра. По всем направлениям, указанным жителями Ступихи, срочно посылать разведку.
В избе во время разговора командира с комиссаром находился командирский связной. Костя дратвой затягивал оторвавшуюся подмётку на сапоге и внимательно прислушивался. Теперь он положил свою работу на лавку и как был, одна нога в сапоге, другая — босая, вытянулся «смирно» перед Гомозовым:
— Товарищ командир, меня — в Поречное, а? Пошлите, Игнат Василич!
— Тебя-то? — Гомозов на минуту задумался. — Тебя-то, выходит, и нельзя. — И с изменившимся, каким-то очень домашним выражением лица тихо повторил: — Нельзя, сынок. Дома тебя каждая собака знает. Иная, глядишь, и укусит. Показал же какой-то варнак на Егора Михалыча…
Это был ещё не приказ, а только разговор. Гомозов, по-видимому, и сам ещё раздумывал.
— Я крадчи, никто не увидит. Маму проведаю… А, Игнат Василич?
Командир решал задачу: пошлёшь Костю или хоть того же Гараську Самарцева — рискуешь. Потому что их там слишком хорошо знают. Чужого пошлёшь — опять рискуешь. Потому что он не знает села. А Костя — никто другой, кроме него, не смог бы с такой ловкостью проникнуть в любой закоулок Поречного и тут же исчезнуть из него.
— Товарищ командир, я как свят дух, невидимо и неслышимо…
— И коня святым духом сделаешь?
— Танцор и сами знаете какой умный!
«Агафья Фёдоровна, хороший человек, потеряла мужа, бедолага. Хоть на часок радости — свидание с сыном…»
— Поедешь!
Вскоре из Ступихи по трём разным направлениям выехало трое разведчиков. Всем троим одно задание: в пункте назначений пробыть не больше суток. Если, конечно, кто сразу разведает обоз, то сразу и вернётся. Но если ждать, то не больше суток. За сутки, как бы грабители ни отклонялись с дороги, они всё равно прибудут в один из этих пунктов. И, значит, один из трёх разведчиков обязательно вернётся с донесением про обоз. Задержаться более назначенного срока каждому из разведчиков разрешается только при крайне важных обстоятельствах. В том случае, если кто из трёх не вернётся к послезавтрашнему полдню, тому навстречу и в поддержку будет выслана вспомогательная группа, партизанский разъезд…
Странно выглядит родное село, когда после долгого отсутствия въезжаешь в него ночью как чужой, остерегаясь любого взгляда, любой встречи. Костя поравнялся с местом, где было подворье кузнеца. Печная труба, которая одна торчала после пожара, теперь пообвалилась, пепелище глядело черно и печально. Две кошки одна за другой выскочили оттуда и, хищно мяукая, побежали, догоняя друг друга. Костя придержал коня, постоял немного и спустился к речке. Потом спешился и осторожно повёл за собой Танцора огородами, перепрыгивая через плетни. Узнавал знакомые места и радовался этому. Пожалуй, мог бы пройти здесь с закрытыми глазами. Вот здесь, Костя помнит, плетешок обвалился ещё в прошлом году. До сих пор никто не поправил. Чей же это? Ага, вспомнил: Кондрата Лихая Година огород. А вон и дом Кондрата наверху. Спят ли там? Знать бы, по чьему доносу схватили отца, из каких окон подглядывает предатель… Но как узнать? Кругом тихо. Спит Поречное. Костя идёт дальше. А на этом вот огороде всегда капусту сажали. И сейчас крепкие кочешки белеют круглыми боками. На один Танцор наступил копытом, в тишине хрустко лопнули сочные листья.
Дальше Косте вовсе расхотелось остерегаться. Невозможно было здесь, в Поречном, красться, будто в стане врага. Он дома.
Поднимаясь от речки к своему двору, ждал, что сейчас выскочит Репейка, залает, как когда-то на дядьку Игната лаял. Узнает Костю и виновато завиляет хвостом. Но было тихо. Только слышно, как Танцор фыркнет, с шумом втягивая ноздрями близкий запах своей конюшни. После Костя узнал, что собаку пристрелили каратели, когда выводили отца из дома. Очень бросался Репей, а одному даже в штанину вцепился…
Кажется, Костя и стукнуть не успел, только прикоснулся к оконному стеклу, как сразу изнутри к окну прильнуло лицо матери — кто?
В кухне у входа, как всегда, висела на гвозде отцовская сумка с коновальскими инструментами и его зипун, заляпанный карболкой и дёгтем, в котором он обычно ездил работать.
В темноте казалось, будто какой-то человек, горбатясь, прислонился к стене лицом. Костя помедлил немного возле, как бы невзначай потрогал заскорузлый бок сумки. Прикосновение к её шершавой поверхности, нагретой домашним теплом, пронзило его болью и жалостью. Только сейчас — не там, в Мочагах на кладбище, когда командир говорил речь, а только сейчас, здесь, возле этой висящей на стене сумки, Костя до конца понял, что отца больше нет. Он хотел сказать что-то матери, может быть, спросить, как уходил отец из дому, но перехватило горло.
Потом они долго сидели рядом на лавке. Постепенно Костя рассказал матери, где похоронен отец и про митинг и салют над его могилой. Правда, о том, что услышал о последних его днях, утаил, чтоб не увеличивать её горе. Мать рассказала сыну, как пришли, забирали отца из дому.
Когда в окнах посветлело, Костя обратил внимание, что мать одета как днём: кофта, юбка, даже фартук повязан. А ведь он разбудил её среди ночи.
— Ты уж не спала, как я пришёл?
— А я теперь так и сплю, сынок, не раздеваюсь. Всё жду — и за мной придут.
— Не придут, мама! Белякам теперь только ноги уносить. Наши совсем близко! Может, завтра же здесь будут. Выгоним белых всех до единого. Андрей вернётся… Станем жить втроём. Мы, два мужика, — в поле, ты — дома. А то отцову науку вспомним. Андрей маленько понимает, и я подучусь. Не пропадём, слышь, мам… Ну что плачешь, мам?!
Начался день. Военный обоз в Поречном не показывался. Как во всякий спокойный день этого неспокойного лета, крестьяне старались успеть как можно больше сделать по хозяйству, так как, что сулит завтра, было темно и неясно. Женщины, несмотря на занятость, успевали, однако, как всегда, приметить всё, что делается вокруг, и ещё поделиться своими наблюдениями друг с дружкой.
— Слышь, кума, — обратилась соседка к соседке, — что это Агафья Байкова нынче так шустра?
— А чо?
— Да как же. То, бывало, как Егор Михалыча забрали, так она за ворота если только по воду покажется, и то не всяк день. Марья ещё ей помогала, говорила — всё хворает Агафья. А нынче гляжу — она то с коромыслом туда-сюда, то чуть не бегом во-он туда куда-то, в горку, подалась, то опять обратно…
— Кто ж её знает! Может, какое известие получила. Весела из себя-то?
— Не сказать, чтоб весела. Сильно, однако, плоха стала последнее время. А так ничего. Поздоровалась и пошла.
— Кто ж её знает…
Вот так. Даже всевидящие бабы Поречного не могли знать, почему не сидится дома Агафье Байковой. Костя рассказал матери, что должен, как только здесь появится колчаковский обоз, сообщить о нём в отряд, не мешкая ни минуты. Конечно, узнать о приходе врагов можно и не выходя из двора: такая весть сама постучится в ворота, но лучше не ждать, а самому идти ей навстречу. Косте нельзя показываться на улицах. Ну что ж, мать за него — находит себе заделье сходить туда-сюда, посмотреть, нет ли новостей.
День склонялся к вечеру, и мать стала заметно успокаиваться.
— Видишь, — говорит она сыну, придя к нему на сеновал, где он прятался от случайного глаза, — нет никого. Хапуг-то этих, обозников, видать, нечистый понёс в другое село… Небось уж Игнат Василичу доложено про них, где разбойничают. А ты, сынок, — голос матери стал просящим и тихим, — ты бы, может… уж хватит воевать, а? Сейчас бы, как стемнеет, выбрался на заимку, а оттуда бором, бором да на тёткин Феклушин сенокос. Там никто не найдёт. Пересидел бы, пока все утихомирится, а? Отца уж у нас нет, Андрюша незнамо где. Хоть ты бы сберёгся. Другие-то небось… Что ж нам за всех-то…
— Не буду пересиживать! — резко перебивает её Костя. — В кустах! На тёткином сенокосе! — Упрямые желваки жёстко бугрятся у его губ, глаза взблескивают сердито, почти враждебно. — Если бы все-то в кустах сидели… Что хоть говоришь? «Одни мы за всех»! — Костя повторяет это едким голосом, почти передразнивает. — Одних нас видишь! А сколько народу бьётся с беляками, не знаешь? Только из нашего Поречного полсела ушло. Они-то не люди? Другие пусть воюют, а меня к тётке Феклуше под запон, да? — Всё это Костя выпаливает на одпом дыхании.
Он особенно сердит оттого, что слышит такое от матери, которой привык подчиняться. Сейчас ему кажется — она хочет своей материнской властью удержать, не пустить его больше в отряд. И он защищается, бунтует, высвобождается.
