Сатьяпракаш Агарвал - Робинзоны из Бомбея
Дама не спеша отобрала несколько самых красивых и дорогих игрушек. Слуга, неотступно следовавший за ней, тотчас же отнес их в машину. Богатая покупательница пошла было к выходу, но лавочник торопливо достал из картонной коробки большую изящную статуэтку и с поклоном протянул ее даме. Это была богиня Лакшми, только не глиняная, как у Раджива, а из настоящего белого мрамора.
Дама едва не выронила тяжелую статуэтку. Лавочник подхватил беломраморную богиню, осторожно поставил на пол, на специальную подставку, как раз рядом с Радживом.
— Мама, мама, какая она красивая! — в восторге закричал Раджив.
Он отложил в сторону свои игрушки и обеими руками обхватил холодный мрамор. С трудом оторвав Лакшми от каменного пола, Раджив повернулся к матери:
— Хочу этого бога! Давай купим его! Ты только посмотри… — и осекся.
Дама вырвала у него тяжелую статуэтку, сердито бросив:
— Бывают же такие дети! Маленький наглец! Нахал!
Раджив прямо остолбенел от неожиданности. Он не знал, что такое «наглец», но видел, что не только дама и лавочник, но все окружающие смотрят на него с осуждением, и догадался, что это не похвала, а совсем наоборот.
Раджив повернулся к матери. В глазах у него стояли слезы. Мать растерянно смотрела на сына. И вдруг Раджив разрыдался.
Присев на корточки, прижимая к груди голову сына, мать со сдержанной горечью сказала даме:
— Так обидеть ребенка! И когда — в праздник! Можно бы и не вырывать, просто сказать мне…
В ответ дама с презрительным высокомерием бросила:
— Ты видишь этикетку? Или, может, ты ослепла? Видишь, сколько она стоит? Пятьдесят рупий! Пятьдесят, поняла? А у тебя за всю жизнь, наверно, не было в руках таких денег! Чем бы ты стала расплачиваться, если б твой сын разбил ее?
Ничего не сказав больше, мать взяла Раджива за руку и молча вышла из лавки. Потом опустила руку ему на голову и ласково проговорила:
— В праздник не принято плакать, сынок! А всевышний — он всюду, а не только в лавке. И изображение его делают не только из мрамора. А мрамор, он не для нас, сынок, не для бедняков. Нам хватит и того, что из глины.
Чтобы хоть как-то утешить сына, мать купила ему еще две игрушки, а в придачу еще одну статуэтку Лакшми, совсем маленькую, из бронзы.
— Бери, сынок, — сказала она. — Пусть их… У тебя теперь есть своя Лакшми…
Горе Раджива как рукой сняло. Они еще походили по базару, а потом вернулись домой.
Вечером все, и взрослые и дети, принялись украшать дом, расставляя рядами светильники — наполненные маслом глиняные плошки, в которых плавали крохотные язычки пламени. Потом вся семья собралась вокруг домашнего алтаря, чтобы отслужить благодарственный молебен. После молебна началось главное — ребят угощали сластями, это был единственный день в году, когда каждый мог есть до отвала. Подавая Радживу его тарелку, мать тихо сказала:
— Никуда не убегай, сынок. Пойдем смотреть праздник в городе.
У Раджива от счастья даже горло перехватило. Подумать только: посмотреть, как празднуют Дивали в городе! Это же чудо!
Наскоро запихнув в рот кусок побольше, Раджив подбежал к матери. Остатки конфет и фруктов он сложил в коробочку: он возьмет ее с собой в город, чтобы на ходу подкрепиться.
Весь город переливался огнями. Дорогие магазины на главной улице были увешаны гирляндами разноцветных электрических лампочек, на карнизах домов светились бесчисленные трепещущие огоньки светильников. С треском взрывались шутихи, рассыпались огни фейерверков. Раджив шел по городу, крепко держа руку матери, чтобы не потеряться в толпе. Подхваченные людским потоком, они медленно двигались к храму.
Наконец впереди показался словно врезанный в черное небо высокий купол, увитый снизу доверху гирляндами голубых огоньков.
— Смотри, сынок, — сказала мать, — это храм, а голубые огоньки — электрические лампочки. Здесь живет бог. Держись за меня покрепче: мы с тобой попробуем войти внутрь.
— Ага, ага! — радостно закивал Раджив и, нащупав в кармане коробочку, вдруг сказал: — А конфеты я отдам богу…
Мать молча поцеловала сына, и они двинулись к храму. У входа шла бойкая торговля цветами. Мать тоже купила цветы — поднести дар Лакшми.
Люди шли в храм плотной густой толпой, однако внутри был порядок. Ни суеты, ни давки. Люди чинно подходили к алтарю и не задерживаясь шли дальше, уступая место другим.
Раджива окатила теплая волна пропитанного благовониями воздуха.
Высокий голос, славящий бога, точно приветствовал мальчика. И этот голос и аромат сандала и благовонных масел словно слились с тихой праздничной ночью, озаренной огоньками бесчисленных светильников.
На глазах у матери выступили слезы умиления. Царившее вокруг торжественно-радостное настроение передалось и Радживу, переполнив его детскую душу неведомым ему прежде чувством благодарности тому, кто создал всю эту красоту.
Медленно двигаясь вместе с толпой, Раджив приближался к алтарю.
Левой рукой он крепко держался за материнскую руку, а в правой нес подношения богу — цветы и заветную коробочку.
Наконец толпа вынесла их к алтарю. Охваченная благоговейным трепетом, мать низко склонила голову перед изваянием божества. Стараясь не растерять цветы, Раджив стал торопливо вынимать из коробки принесенные сласти, как вдруг, взглянув на то, что стояло в глубине алтаря, застыл ошеломленный: за невысоким барьером возвышалась статуя, высеченная из белого мрамора, точь-в-точь такая же, какую они видели на базаре, только намного больше.
Перед глазами Раджива всплыло сердитое лицо дамы, в ушах прозвучали брошенные ею обидные, злые слова. Пальцы его невольно разжались, сласти с цветами рассыпались по полу.
— Мама, мама! Этот бог не для нас! — испуганно закричал Раджив. — Этот бог для богатых!
Увешанная бесчисленными гирляндами цветов величественная статуя богини Лакшми, высеченная из белого мрамора, бесстрастно взирала на царящую вокруг нее суету, а Раджив, не отводя от богини испуганных глаз, крепко прижимал к груди вылитую из бронзы крохотную фигурку Лакшми, которую они с матерью по дешевке купили на базаре.
Бамачороно Митро
Мечта
На столике в спальне Судамо-бабу тускло горит лампа. Кругом тишина, лишь в соседнем доме слышится по временам неуемный детский плач. В комнате, где жена укладывает детей, тоже спокойно: Мими и Тукуна наконец угомонились после яростного спора, закончившегося очередной потасовкой. А спорили они из-за того, к кому лицом должна лежать мать. Слипаются веки и у Прити, хотя сквозь дрему она все еще обмахивает детей опахалом и напевает колыбельную. «Мими, дочка моя золотая…» — сонно звучит ее голос. Под размеренный шорох опахала тихо плывет по воздуху колыбельная. Она кажется волшебной песней, доносящейся из царства сна. Должно быть, в материнской этой колыбельной сокрыта некая чудодейственная сила, если при звуках ее унялись даже такие отчаянные сорванцы, как Мими и Тукуна.
Судамо-бабу облегченно вздыхает, осторожно встает с постели и на цыпочках прокрадывается в другую комнату, где стоит заваленный книгами письменный стол. Судамо-бабу принадлежал к пишущей братии и занимал среди писателей современного толка видное, если не сказать исключительное, положение, которое становилось тем неколебимее, чем непонятнее были его идеи, образы, сравнения, чем удивительнее казались создаваемые им слова. В последнее время он носился с мыслью создать оригинальнейший, ни на что не похожий роман, в котором своеобразно бы преломились все достижения человеческого ума. Но когда в доме стоит такой гвалт, когда между детьми то и дело разыгрываются настоящие сражения, тут не только не напишешь ни строки, а последние мысли и те растеряешь.
Судамо осторожно поставил на стол лампу, вывернул посильнее фитиль, достал бумагу и только было взялся за перо, как вдруг услышал хныканье Мими:
— Ma, смотри, он брыкается!
Судамо-бабу в изнеможении отложил перо. «О Рагхунатх!» — мысленно обратился он к богу — покровителю их семьи.
Тем временем хныканье Мими превращалось в громкий рев. Судамо охватило жгучее желание разорвать в клочки бумагу, вонзить перо в стол, швырнуть лампу о стену и бежать вон из дома, пополнив собой племя саньяси[38]. Однако ничего подобного он не сделал, а, обхватив в отчаянии руками голову, все повторял и повторял имя божие, бросая на Прити беспомощные взгляды. А та как ни в чем не бывало по-прежнему, лежа на постели, тянула свою монотонную колыбельную: «Мими, дочка моя золотая…»
— Должно быть, Мими закаливает свои голосовые связки, — с жестким спокойствием заметил Судамо-бабу.
Прити встрепенулась, приподнялась на локте и жалко улыбнулась мужу.
