Виктор Кава - Трое и весна
Хорошо, что велосипед выручил. Как раз возле трухлявой старой вербы зловеще зашипело переднее колесо, и за несколько секунд тугая шина обмякла.
«Ниппель лопнул», — сразу определил я. Да и как ему не лопнуть, если перед поездкой я так накачал шину, что палец в неё не вдавливался. А стукнешь ногой — гудит, будто автомобильная.
Пока я менял ниппель, Тамара побежала в рожь за васильками. И хотя я управился быстро, однако звать Тамару не торопился: пусть разомнётся после такой утомительной езды. Ну, и сам, украдкой присев на траву, блаженно протянул отяжелевшие, будто оловянные, ноги, в которых разливался истомный звон.
Когда Тамара вернулась, я уже держал велосипед за руль и озабоченно поглядывал на солнце.
Тамара разогналась было воткнуть свой букет возле фары, но я не дал. Увидят хлопцы, такого наговорят… Самые стойкие уши повиснут, как лопухи в полдень. Конечно, вслух я высказался совсем иначе:
— Да возле горячего железа они же сразу головы опустят.
Тамара, к моему удивлению, не стала спорить. Воткнула букет в маленький кармашек на платье и сказала, с опаской глянув на блестящую раму:
— Может, пешком пройдёмся? Хорошо-то ведь как. А то, — кинула быстрый взгляд на мою спину, — когда мчишься с тобой, ничего не рассмотришь. Все мелькает.
Но я перехватил Тамарин взгляд, брошенный на мою спину, и стал безжалостным, неумолимым. Правда, положил на раму свою курточку, чтобы Тамаре удобнее было сидеть.
И до самой Вильшанивки не давал отдыху ногам. Разве что на спусках, когда дорога шла под уклон.
Когда забелели стены крайних от поля хат, заволновались мы оба.
Я всеми мыслями устремился к сельмагу. А что, если кто-нибудь из хлопцев купил динамку раньше? И она опять оказалась последней?.. Нервная дрожь охватила меня, как охватывает она каждого хлопца, несущего домой из школы записку от учительницы.
Тамару тревожило другое.
— Ты, — произнесла она дрожащим голосом, — остановись здесь.
Я остановился.
— Иди сзади, — уже сердитым голосом добавила она, — будто меня совсем не знаешь. А я, — встряхнула пышными волосами, — побегу вон на ту дорожку… Будто бы я оттуда вышла…
И, не ожидая моего согласия, побежала к заросшей спорышем дорожке, что выскользала из высокой ржи.
Что я точно исполнил Тамарину просьбу, и говорить нечего. Больше того, я перебрался на другую сторону улицы и совсем не смотрел вперед, где независимо шла Тамара. С интересом я рассматривал хаты, свежесплетённые пахучие плетни, обросшие зеленоватым мхом заборы, равнодушных собак, ленившихся лаять даже на такую заманчивую штуку, как велосипед. Рассматривал, словно приехал не из местечка, а из Австралии или с Мадагаскара.
Только когда вдали закраснела островерхая черепичная крыша, по которой я сразу же узнал сельмаг, меня будто кто толкнул в спину. И я невольно догнал Тамару. Она сердито поморщилась, уже было открыла рот, чтобы высказать своё недовольство, но, увидев моё, наверное, очень возбуждённое лицо, промолчала.
До сельмага ещё было далековато, когда напротив, впереди, появилась мальчишечья фигура. Хлопец тоже вёл велосипед и тоже направлялся к магазину.
Сердце моё ёкнуло. «Заберёт, заберёт последнюю динамку!» — мысль испуганным зайцем скакнула в моей голове.
Забыв о Тамаре, забыв обо всем на свете, я взлетел на велосипед и так даванул на педали, что цепочка с зубчатым колесом удивлённо и сердито заскрежетала.
Едва не стукнувшись лбами, мы, то есть я и хлопец, разом втиснулись в узенькие двери магазина.
И — метнулись в разные стороны.
Уже когда в моих руках лежала тяжёлая, приятно-прохладная динамка, я покосился на того хлопца. Он держал хороший (ничего не скажешь!) нож и тоже косился на меня.
Но вот наши взгляды встретились. И мы, не сговариваясь, захохотали.
Осмотрев свою мечту со всех сторон, чуть не лизнув её, я, вздохнув, отдал динамку продавцу и неохотно вышел из магазина. Что поделаешь, придётся обратиться к Тамариной лупоглазой кошке… Ведь что получается? Побежишь на базар, а динамку заберут. Да и есть ли сегодня в Вильшанивке базар?
А Тамары возле крыльца не было.
«Неужели рассердилась за то, что я оставил её одну посреди улицы?» — похолодело у меня внутри. Но тут же я отогнал неприятную мысль. Конечно же, Тамара побежала домой за деньгами.
Волнуясь, я принялся изо всех сил ждать, то есть все время вертелся, как вьюн, между магазином и улицей. К счастью, люди в магазин заходили нечасто. А хлопцы — этих вообще не было видно.
Наконец-то!
Тамара на ходу ткнула мне запотевшие в её ладонях монеты, произнесла запыхавшейся скороговоркой:
— Знаешь же бабушек: «Да откуда? Да каким ветром? Да садись, дитятко, поешь вкусненького…» А потом мне стало жаль разбивать «кошку», и пришлось монеты по одной вытаскивать.
Последние слова она произнесла в тот момент, когда я, крепко сжимая динамку, уже выскочил на улицу.
И хотя на моих ладонях лежала вымечтанная, выстраданная динамка, я не подпрыгнул что было сил, не крикнул во все горло что-нибудь воинственно-радостное.
С удивлением я посмотрел по сторонам. Уж не похитил ли кто мою бурную радость по поводу приобретения динамки?
Нет, кроме Тамары, никого рядом не было.
Это казалось удивительным, непонятным. Столько переживать, таскать ржавый металлолом, все лето обходить окольными путями бочонки с мороженым, чтоб наконец купить динамку. А купив — не обрадоваться…
Может, потому, что сейчас день? А днём все кажется, ну, таким, как есть… Обыкновенным, что ли…
Озадаченный этим, я произнёс раздосадованно:
— Ну, а теперь — домой?
— Ой, что ты! — испуганно всплеснула ладонями Тамара. — Да бабушка обидится на нас, если мы не попробуем её борща и вареников с вишнями!
Отказывался я вяло: в моем пустом желудке, как говорит мать, «черти гопак вприсядку танцевали».
То ли борщ да вареники с вишнями были очень вкусными, то ли дала знать себя тренировка, то ли помог попутный ветер, но обратно в местечко мы вернулись быстро. Неожиданно осмелев, я даже провёз Тамару селом, через старый деревянный мост, возле которого живут близнецы Сергей и Митька — самые языкастые хлопцы в округе.
У калитки стояли тётка Маруся и моя мать.
Мне стало так жарко, будто я провалился в пылающую печь: сейчас начнут выспрашивать, откуда, чего, зачем… А когда метнул взгляд на Тамару, моё горемычное сердце и вовсе оборвалось: она сжимала в руках букет васильков, будто какую-то драгоценность! Не могла дорогой выбросить!
— И где это ты… — начала было мать, и на моем лице вспыхнул настоящий пожар. — И где это ты носишься! — почему-то отводя глаза в сторону, озабоченно произнесла мать. — Дядька Петро уже дважды заглядывал. «Куда мой первый помощник запропастился?» — беспокоится.
Кажется, внезапный вихрь перекинул меня через плетень. Отмахнувшись на ходу от материного: «Может, хоть пообедаешь?» — я подскочил к машине.
Шофёр, стоя на бампере грузовика, копался в его моторе. Услышав топот, выпрямился, ответил на моё чересчур громкое «здравствуйте!».
— Так вот, — дядька Петро свёл на переносице выгоревшие до белизны короткие, но широкие брови, — завтра, товарищ первый помощник, выезжаем на урожай. Ясно?
— Ясно! — выкрикнул я.
— А сейчас — последняя профилактика. Начнём?
* * *Я вернулся домой уже в мягких золотисто-серых сумерках.
— Где ты был так долго? Твой отец динамку к велосипеду приладил! — нетерпеливо встретила меня Тамара. — Ой! Так светит, так светит! Ослепнуть можно! Какой-то прохожий даже удивлялся: «Что это за мотоцикл — фара бьёт, а мотора не слышно!» Вот попробуй!
Я сел, проехался по двору. Здорово, ничего не скажешь! Хлопцы на аллее умрут от зависти.
Только на аллею ехать не очень хотелось. Устал. А Тамара желала только на аллею. Я замялся.
— Знаешь, у нас сегодня с дядькой Петром работы было! По уши! Может, завтра хлопцам нос утрём?
Тамара глубоко вздохнула и тихо поплелась к хате.
Этот вздох кольнул меня, как иголка-«цыганка», и я вмиг догнал Тамару, хлопнул её по плечу:
— Поехали! Сейчас!
…Машина мчалась степью. Я сидел в кабине рядом с дядькой Петром и смотрел на солнце.
Жёлтое, нежаркое, оно повисло над синими, почти черными зубцами далёкого леса и никак не хотело опускаться ниже. Но вот оно зацепилось круглым боком за высокую верхушку — и на просторном небосводе чуть показался малиновый отсвет зари.
Вот бы Тамару сюда!.. Как бы она… запищала: «Ой, как хорошо! Будто нарисовано!»
Потемневшая невзрачная дорога отчаянно бросалась под колеса «газона». А когда въехали в глубокую лощину, дорога будто бы разгладилась, будто на ней исчезли все бугорки, все коварные выбоины. И дядька Петро щёлкнул тумблером.
