Геннадий Михасенко - Я дружу с Бабой-Ягой
— Разрешите идти?
— Ступай!
Я откозырял и выпрыгнул на палубу.
Мне хотелось немедленно поделиться с Димкой этой ошеломляющей новостью насчет разведки. Я понял, что Саваоф намерен поручить разведку именно нам не только потому, что мы самые маленькие и пронырливые, но и потому что на нас, в основном, лежит грех вчерашнего поражения, и мы вроде бы должны искупить его. Правильно! И мы искупим! Но Димки не было — его отправили на пост «Автобус». Можно попросить разрешения позвонить туда с ГКП, но звонить — значит разгласить тайну, а это не годилось даже среди своих, потому что кто знает, не затаился ли в наших рядах еще один Сирдар? Нет уж, лучше потом!
Братва маршировала на плацу, ставила шлюпочный парус, отрабатывала греблю, и только я один оставался не у дел, как бы выключенным из общей жизни. Это было нелепо и дико! Я прищурился, чтобы меньше видеть, сторонкой метнулся в кубрик, набил рюкзак грязным бельем и поспешил скорее на склад.
Белую форменку Егор Семеныч уже приготовил. Она лежала на столе. Рядом, на столе же, восседала Шкилдесса — старик ее совсем разбаловал. Расписавшись в тетрадке, я уложил форму в рюкзак и взял кошку на руки.
— Ну, Егор Семеныч,— сказал я торжественно,— прощайтесь!
— Бывай!— сухо ответил завхоз.
— Не со мной, а со Шкилдессой!
— Как?
— Увожу ее! Хватит, повоевала!
— Это ты зря! — протянул старик огорченно. — Очень зря! Тут ведь ей рай! Свободушка! А свобода для кошек, между прочим, дело не последнее!
— Ей и дома свобода!
— Разве то свобода! А тут опять же мыши! Рыбка! Вы еще дрыхли, а мы уже и сеть проверили, и парочку сорожек съели, так ведь, кыса? — обратился Егор Семеныч к Шкилдессе, но умасливая, конечно, меня.
Однако я еще с вечера твердо решил увезти кошку, потому что дела в «Ермаке» развертывались не шуточные. Это еще хорошо, что «зеленые» сунули Шкилдессу ко мне в мойку, а если бы они ее вместо дохлой вороны привязали к фалу да вздернули на топ мачты, что тогда? Нет, не кошачья лениво-размягченная атмосфера складывалась в лагере. К тому же Шкилдесса могла вовсе отвыкнуть от меня, ведь я все меньше и меньше времени уделял ей, — а уж этого совсем нельзя было допустить.
— Нет, Семеныч, мы поедем!— сказал я с сожалением, понимая, что и старику жаль расставаться с кошкой.
— Что ж, хозяин-барин! — развел руками завхоз.— Купил бы я ее у тебя, так ведь не продашь!
— Ни за что!
— Вот то-то и оно-то!
Одной рукой придерживая кошку на плече, другой — подхватив рюкзак, я вышел. Раина машина стояла внизу, перед хозкорпусом. Сегодня она что-то захандрила и еле-еле, везя завтрак, дотянула до лагеря. Рая возилась с мотором.
— Рая, скоро? — спросил я.
— Ой, Сема, не спрашивай!— вздохнула та, распрямившись.— Сбагрили нам эту рухлядь, чтоб им ни дна ни покрышки! Предупреждала: тяжко бу-
дет — горы, горы! Трижды в день попили-ка по этим Гималаям! Нет! Вот оставим ребятню раз-другой без еды — схватимся за голову! А я нарочно подстрою! Иначе их не проймешь!.. Часа через полтора, Сема, не раньше!
Я присвистнул.
Полтора часа — это миг, когда играешь, а когда ждешь — вечность. Опустив рюкзак на травянистую обочину, я задумался... Мальчик Билл с ГКП просемафорил на «Маяк»: «Как дела?» Из-за кустов я не видел ответа, но меня вдруг что-то забеспокоило. Я напряг мозги — что, что?.. Мальчик Билл опять замахал, но я уже не вчитывался, а просто следил за порханием флажков... флажки! Мои флажки! Я, первый сигнальщик, потерял свои флажки, позорно драпая от неизвестной опасности! Оттого, что Мальчик Билл не доложил начальству о моей потере, не становилось утешительней! Наоборот, утайка позора еще позорней! А что если...
— Рая, а точно через полтора часа?—спросил я, напряженно размышляя.
— Или через два!— ответила шоферша.
— Успею.
— Что?
— Это я про себя!
Решение окрепло мигом.
Оставив рюкзак у машины и сильнее прижав к груди Шкилдессу, я отправился. И хоть тайна неведомого зверя давно развеялась, и хоть исчезновение Альки объяснилось вполне реально, лес все же остался для меня наполненным духом таинственности и опасности. Я боялся, но что-то сильнее боязни толкало меня вперед. Я пересек мыс и оказался в соседнем заливе, как раз в том месте, где чуть не утонул мальчишка-рыбак и где мы обнаружили плот дяди Вани-заики. То, что уже были тут и с Димкой и с папой, успокаивало меня — если тогда ничего страшного не случилось, то не случится и теперь! А вот дальше... Я медленно двинулся в глубь залива по сухим, наполовину погруженным в песок и древесную труху бревнам. Шкилдесса, переставшая подремывать и мурлыкать, едва мы вступили в лес, сейчас насторожилась сильнее. Нас сопровождали две вороны. Не то принимая кошку за что-то такое, что я хочу выбросить и что им может пригодиться, не то из простого вороньего любопытства, они коротко перелетали с дерева на дерево и покаркивали. Ну и пусть — тоже ведь живые души!
Вдруг я замер.
Среди нанесенных штормом бревен, метрах в пяти от берега, на воде покоился большой белый крест, сколоченный из неошкуренных и кривоватых лесин березы. Не знаю, размыло ли где-то могилу, или туристы сделали его для каких-то своих целей, но мне стало жутко. Сразу представился стоящий под крестом утопленник, и вороны сразу приобрели зловещий смысл.
Я чуть не повернул назад, но впереди увидел «первое чудо» — «Каторжника» — и почти обрадовался. Рысью миновав крест, я подбежал к пню и с нервным гоготком захлопал его по глянцеватому боку, шевельнув донельзя ржавые цепи.
— Привет, старикан! Привет!—забормотал я, пытаясь взбодрить себя собственным голосом.— Как ты тут? Не скучаешь? Поклон тебе от Берты-у-мольберта! Он тебя скоро в музей сдаст! Так что крепись, декабрист!—Причудливые, широкие трещины на срезе пня узором своим походили на огромную снежинку, и я суматошно подумал, что если в них насыпать земли, да если сюда нанесет семян, то вырастет на макушке «Каторжника» зеленая шевелюра. — Что передать «второму чуду», привет? Ладно, так и быть, передам!
Чуть не выпустив Шкилдессу, я маханул на обрывчик и без оглядки стал карабкаться вверх. У «Трезубца» я лишь задрал голову на зубцы, но не остановился. Комаров и удары веток не чувствовал, колодины переползал, заросли кустарника пропарывал, выставив вперед темя и закрыв глаза. На тот злосчастный корень, с задранными лапами, где я потерял вчера драгоценную минуту, я покосился почти с ненавистью. Двоих нас бы не взяли! По крайней мере, один-то уж, скорее всего — я, увернулся бы и примчался в лагерь! И не было бы паники! И мы бы ждали противника, если бы он вообще посмел напасть!
У «третьего чуда» я перевел дух, с ходу упав на колени.
Вороны пропали.
Страх отступил, остался внизу.
Значит, вот отсюда, от этого безымянного чуда, я начал свое ошалелое бегство. Интересно, в какую сторону? Кажется, вон в ту, на сосну, готовую упасть. Я поднялся и, не выпуская Шкилдессу, пошел, пошел зигзагами, пристально всматриваясь в помятую траву. Флажки мои могли подобрать пацаны, прочесывавшие лес, но могли и не подобрать. У наклонной сосны я вдруг припомнил, что где-то падал, за что-то запнувшись. Где? За что? И уже без примет, чутьем двинулся дальше.
Флажки — о, счастье! — я заметил раньше, чем опознал место своего падения. Как они торчали за голенищем, скрученные в одно, так и лежали на траве. Ссадив Шкилдессу, я схватил их и встряхнул, расправляя красные прямоугольники. Флажки мы делали сами, мичман Чиж раздал только тряпицы, а ручки — кто из чего. У меня сперва были из осиновых веток, неровные, а потом Егор Семеныч, подружившись со Шкилдессой, дал мне барабанные палочки, оказавшиеся в лагерном имуществе без барабана. На обеих я вырезал «СП» — Семен Полыгин. Вот они, эти буковки — «СП»!
Глубоко вздохнув, я размашисто просемафорил в сторону моря неизвестно кому — «Спасибо!»
Возвращался я напрямик, не спеша, так, чтобы кошка поспевала за мной. Я ощущал в себе удивительный покой и уверенность — теперь я был совершенно чист перед собой и перед лагерем.
Машина стояла на месте,- капот мотора был опущен, Рая в купальнике, мылась, забредя по колено в воду. Значит, все отлажено, скоро в путь! Стройная и красивая, еще молодая, но уже старая — лет двадцати пяти, шоферша наша вне кабины не походила на шофершу, зато в кабине была именно такой, какой шоферша, по-моему, и должна быть. «Крокодил» держался там же, но развернулся мордой к лиственнице, словно хотел напасть на свою единственную соседку в бухте, или, наоборот, наладить с ней контакт. Именно присутствием «Крокодила» я объяснил то, что Рая зашла в воду лишь по колено,— боялась дальше, боялась не успеть выскочить, если аллигатор вдруг метнется к ней.
Я усмехнулся.
Из тира доносился гомон юнг и выстрелы воздушен. Чтобы у хозкорпуса был морской вид, окна в тире сделали круглыми, в виде иллюминаторов, но без стекол, и обвели их снизу красной, а сверху белой краской — под спасательные круги. Иногда из окон кто-нибудь выглядывал и с воровской поспешностью, пользуясь, наверно, тем, что командир отвлекался, стрелял по птичкам и еловым шишкам, но мимо.
