Лев Рубинштейн - Честный Эйб
— Уитмен! В операционную!
Уитмен оторвался от окна и пошёл, тяжело ступая большими ногами по холодным каменным плитам церковного пола.
…Мороз высветил серебром поля. Это были не обычные апрельские мокрые, бурые пространства, ждущие плуга. Это были поля, изрытые траншеями с брустверами, выложенными мешками с песком. Над земляными насыпями трепетали по ветру пёстрые флажки и стелился дым от костров.
Солдаты жили и сражались в мёрзлой грязи. Тупое хлопанье винтовочных выстрелов считалось здесь таким же обычным звуком, как пение птиц в лесу. Иногда оживлялись артиллерийские батареи, и земля начинала лететь в воздух коричневыми фонтанами, озарёнными оранжевыми вспышками и украшенными белым дымом. Иногда наступала мёртвая тишина.
Шесть мулов тащили санитарную повозку по бревенчатой дороге, проложенной сапёрами через наваленный лес. В повозке тряслись Линкольн и Тэд. Копыта сопровождавшей их кавалерии глухо стучали по деревянному настилу.
— Папа, а где «серые спинки»? — спрашивал Тэд.
«Серыми спинками» в армии называли южан.
— Думаю, что ты их не увидишь, Тэд. Они зарылись в землю.
— Я не уеду отсюда, пока мне не покажут живого мятежника, — объявил Тэд. — Нет, не пленного, а настоящего!
— Есть здесь место, откуда хорошо видны позиции конфедератов? — спросил Линкольн корпусного адъютанта.
— Только на линии пикетов, сэр, или с воздушного шара.
— Воздушный шар — это, пожалуй, слишком высоко, — сказал Линкольн. — Нельзя ли подъехать поближе к передовым позициям?
— Рота «Б» Восьмого иллинойского полка ближе всего к неприятелю, — задумчиво сказал адъютант, — но для этого нужно пересесть на лошадей, сэр.
— Пересядем! — радостно закричал Тэд.
Рота «Б» действительно находилась не больше чем в четырёхстах метрах от противника, и командовал этой ротой капитан Элиша Бакстер.
Никто не предупредил капитана о появлении гостей. Рядовые роты «Б» считали себя забытыми, потому что генералы редко наведывались на эту отдалённую и малодоступную позицию. Впереди позиции была река, за ней неприятель, а позади болото.
Люди Бакстера пришли сюда на смену Четвёртому пенсильванскому полку, который три месяца назад потерял больше половины своих солдат и был переведён в тыл. С тех пор на этом участке наступило затишье.
Бакстер был как громом поражён, увидев в лесу возле костров своей роты группу всадников во главе с президентом. Он так растерялся, что забыл отдать рапорт. Линкольн слез с лошади и протянул ему руку.
— Второй раз вы встречаете меня с оружием, Бакстер, — сказал он добродушно. — Помните, как я приехал к вам на ферму в Иллинойсе?
— Ах, мистер Линкольн, то бишь господин президент, — искренне огорчился Бакстер, — а ведь я до сих пор не вернул вам десять долларов!
— Ничего, Бакстер, — сказал Линкольн, — я сейчас сравнительно прилично живу. А вы как? У вас, говорят, тихо?
— Тихо-то тихо, — отвечал Бакстер, — но скучно.
— Скучно? А что вы хотите?
— Наступать, — отвечал Бакстер.
Линкольн посмотрел на него внимательно, осклабился и заложил руки за спину.
— Ох, Бакстер! — сказал он. — И я рад бы наступать, но наши генералы предпочитают оборону.
— Генералам лучше знать, но мои ребята предпочли бы наступление, — неловко вымолвил Бакстер. — Ошибочно думать, что солдаты любят войну в траншеях.
Линкольн посмотрел на лагерь. У полупогасших костров стояли фигуры в зимних пелеринах и надвинутых на уши фуражках. Шинели были в грязи, сапоги превратились за зиму в опорки. Из поднятых воротников торчали спутанные бороды всех оттенков. Пар от дыхания сотен людей стлался над поляной.
— Холодно, — сказал Линкольн. — А как с питанием?
— В последнее время жрём одну солонину, — неохотно проговорил Бакстер.
— Капитан, а где мятежники? — спросил Тэд, которому уже давно не терпелось вступить в разговор.
Линкольн посмотрел на капитана. Тот улыбнулся, глядя на возбуждённое лицо мальчика.
— Если вам угодно, господин президент…
— Ведите нас, Бакстер, — сказал Линкольн.
Идти пришлось недолго. За лесом начиналась глубокая канава, которая вела к возвышению, обложенному брёвнами и мешками с песком. Это был род люнета[14]. За заграждением сидели два солдата с винтовками, положенными на парапет. Один солдат стоял за пригорком, обняв свою винтовку и приложив к глазам бинокль.
Вдали были видны закопчённые стены и пустые окна разрушенного артиллерией городка Фре́дериксберга. По реке Раппаханнок шёл лёд. Лёгкий морозный ветерок приносил через реку запах дыма от костров южан и слабо шевелил звёздный крест на знамени мятежников, которое торчало на уцелевшей колокольне. Кругом было тихо.
— Папа, я думал, что на войне стреляют, — разочарованно сказал Тэд, — а тут все только и делают, что дрожат от холода. Капитан Бакстер прав, что это скучно.
— Я ничего не могу сделать с мятежниками, Тэд, — серьёзно проговорил Линкольн, — потому что они мне не подчиняются.
Он обратился к часовому:
— Скажи, пожалуйста, мой друг, часто тебе приходится видеть «серые спинки»?
— По воскресеньям, сэр, — отвечал солдат. — В воскресенье утром они молятся и встают во весь рост. Они всегда стоят открыто, когда молятся.
— Ты из Иллинойса?
— Так точно, сэр. Но семья у меня в Вашингтоне.
— Дети?
— Девочка шести месяцев, сэр. Жена работает на табачной фабрике.
— Хочешь отпуск на три дня?
Солдат покачал головой.
— Спасибо, сэр, не надо. Лучше было бы поскорей покончить с лагерем на том берегу реки.
— Да, — рассеянно произнёс Линкольн, — это правильно. Извини меня, мой друг. Спасибо, капитан Бакстер. Я узнал здесь больше, чем можно понять по сводкам военного министерства. Надеюсь увидеть вас в мирное время.
— И я надеюсь, мистер Линкольн. У нас ведь в Иллинойсе хозяйство. До свиданья после войны.
В середине дня в тылу Потомакской армии состоялся большой парад по случаю прибытия президента. Прошло четыре корпуса пехоты, четыреста пушек и целая конная армия. Во главе одного из полков скакал на своём пони Тэд Линкольн. На нём была военная форма, и он лихо салютовал отцу. Линкольн погрозил ему пальцем.
Когда проходил Восьмой иллинойский полк, Линкольн взял у адъютанта бинокль и долго всматривался в ряды.
— Где капитан Бакстер? — спросил он.
Никто из адъютантов и генералов не мог ответить на этот вопрос, потому что никто не имел представления о капитане Бакстере. Послали адъютанта в штаб полка. Парад успел кончиться, пока этот адъютант прискакал обратно и доложил:
— Капитан Бакстер ранен в живот два часа назад случайной пулей и отправлен в госпиталь.
— …Уитмен! Что там с капитаном?
— Спит после операции. Пульс повышен, температура небольшая.
Дежурный врач подышал на руки и похлопал кулаками.
— В толк не возьму, когда кончится этот холод! — сказал он. — У нас в Миссури уже все деревья зелёные…
— Извините, сэр! Вы не могли бы подойти к негру?
— Какой негр? Вон тот силач? Подождёт часок. У меня не хватает времени осматривать каждого негра по три раза в день. Что с ним?
— У него жар.
— Подождёт часок.
Уитмен не сказал врачу, что этот «часок» может быть последним в жизни солдата. Он подошёл к негру сам. Чёрный гигант лежал на спине, закинув голову, и шумно дышал широко открытым ртом.
Уитмен взял в обе руки горячую, неподвижную ладонь негра и присел на край кровати.
Негр посмотрел на него воспалёнными глазами и пролепетал:
— Я выздоровею, масса белый. Не беспокойтесь.
На соседней койке тихо спал капитан Бакстер. Рука его лежала на груди. Он иногда шептал чуть слышно: «Мы встретимся… после войны…» Но глаз он не открывал и словно отдыхал после долгого и трудного похода.
В девять часов дневальный зажёг у входной двери керосиновую лампочку. Уитмен сидел возле окна. Обычные звуки госпиталя — звон металлической посуды, стоны, храп, приглушённые споры раненых и возгласы мечущихся санитаров — всё это сливалось для него в привычный шум, на который он давно перестал обращать внимание. Но стоны «своих» раненых доходили до него мгновенно, как плач своего ребёнка доходит до матери в гуле тысячной толпы. Сейчас было спокойно.
Уитмен смотрел на нависшее над городом сумеречное небо, и ему казалось, что где-то там, в вышине — над тусклыми огнями лавок, над уличным стуком колёс, над мокрыми крышами, — где-то там, в безграничной пустыне облаков, вьётся огромное знамя. Оно не всем видно. Люди бегут торопливой походкой, пригнув головы, в погоне за сегодняшним счастьем и не обращают никакого внимания на это сверкающее полотнище. Но приходит час — может быть, это час смерти, а может быть, и час радости, — их взор поднимается туда, к облакам, и они слышат шелест знамени, и оно зовёт их к будущему.
