Леонид Жариков - Повесть о суровом друге
Толстые барыни в туфлях на высоких каблуках носили малюсенькие камни и хныкали, будто им было тяжело.
Прохожие обступили буржуев и посмеивались:
- Копайте, копайте! Поработайте хоть немножко в своей жизни!
Цыбуля косился злыми бычьими глазами и бурчал себе под нос:
- Не шибко радуйтесь, недолго продержится ваша власть кошачьих, свинячьих депутатов...
- Чего они здесь копают? - с удивлением спросил Уча.
- Осужденная буржуазия, - объяснил Васька.
Кто-то из ребят увидел Сеньку Цыбулю. Он стоял невдалеке и, глядя на своего арестованного отца, ревел, размазывая по лицу слезы.
Я толкнул Ваську локтем и тихо, чтобы не спугнуть колбасника, зашептал:
- Вась, давай закуем Сеньку?
- Брось, охота тебе пачкаться!
Охота? Нет, не охотой нужно было назвать мое желание расправиться с колбасником, у меня даже ноги затряслись - так я хотел поймать Сеньку. Кто посадил в тюрьму Абдулкиного отца - дядю Хусейна и заковал его в цепи? Кто на суде надел кандалы на руки дяде Митяю, нашему председателю Совета? Нет, я Сеньку закую! Кандалы были при мне.
- Уча, закуем? - шепотом, чтобы не слышал Васька, предложил я гречонку.
- Давай! - И Уча погнался за колбасником.
Я бросился наперерез Сеньке. Но все дело испортил Илюха. Он побежал прямо на Цыбулю и закричал: «Лови его, держи!» Колбасник увидел меня и пустился во весь дух вдоль улицы. Уча снял с плеча сапоги и швырнул их вдогонку Сеньке. Сапоги угодили тому в ноги, он запутался в них и, не добежав до калитки, брякнулся наземь.
Два прыжка - и я очутился верхом на своем исконном враге. Абдулка, Илюха и Уча держали Сеньку, а я, торопясь, тянул из кармана кандалы.
- Руки ему заковать, - хрипел Абдулка.
- Лучше ноги, держи ноги.
Как назло, кандалы зацепились за подкладку, и я никак не мог их вытащить.
- Ка-ра-ул! - дрыгая ногами, завопил колбасник.
Уча заткнул ему рот шапкой.
Наконец я достал кандалы, но тут понял, что не знаю, как нужно заковывать. Почему-то мне сделалось стыдно, вспомнились слова Васьки: «Охота тебе пачкаться!» Я поднялся и сказал ребятам:
- Пустите его к свиньям.
Сенька, всхлипывая, поднялся и, ни слова не говоря, поплелся по улице. Отойдя, он вдруг закричал:
- Подождите, оборванцы! Скоро до нас немцы придут, тогда всех вас на сук!
Я размахнулся, чтобы запустить в колбасника цепями, но кто-то сильный сжал мою руку. Я повернулся и увидел коренастую фигуру управляющего заводом дяди Хусейна.
- Ты что делаешь? - строго спросил он.
- Это буржуй, - пытался оправдаться я.
Подошел Абдулка и добавил:
- Он угнетал Леньку.
- Верхом на Леньке катался, - поддержал Васька.
Дядя Хусейн отобрал у меня кандалы, молча оглядел их.
- Довольно, откатались, - сказал он негромко и задумчиво; вспомнил, наверно, как сам был закован в цепи. - Теперь, Вася, никто не посмеет надевать на человека цепи. Не допустим! А эти кандалы сдадим в революционный музей, пусть лежат под стеклом, чтобы люди никогда не забывали, что значит буржуйская власть. А сейчас айда по домам, хлопцы!
6
До поздней ночи я ворочался в постели - никак не мог уснуть. Сколько интересного было в этот день! А сколько еще будет впереди! Теперь у нас свобода. Хотя нет у меня ни отца, ни матери - все люди для меня родные, все товарищи.
Товарищи! Стоит только прошептать это слово, и возникает перед глазами яркое утро. В зелени акаций поют птицы, а небо над городом высокое и просторное; кажется, оттолкнись, взмахни руками, как крыльями, и взлетишь высоко-высоко! А там, в небе, только разводи руками в стороны и плыви. Вот движется навстречу белое облако, ты облетаешь его стороной или становишься на облако ногами и громко кричишь: «Товарищи, я товарищ!» Далеко земля, никто не слышит, только птицы летают вокруг. А ты плывешь, сидя на облаке. Куда хочешь плыви, хоть в самый Петроград. В этом городе тоже развеваются красные флаги, и подходит сам Ленин, подходит и говорит: «Ну, товарищ, слезай!» Обняв за плечи, как когда-то делал отец, Ленин поднимает меня и смеется: «Ах ты товарищ!..»
Глава девятая.
НЕМЦЫ И ГЕРМАНЦЫ
Слушай, рабочий,
Война началася!
Бросай свое дело,
В поход собирайся.
1
Я проснулся и сразу же вспомнил о духах. В землянке было тихо. В щели сквозь закрытые ставни просеивались солнечные лучи. Где-то во дворе громко и неспокойно кудахтала курица. За окном тарахтела бричка и тонкий голос кричал:
- Бабы, глины, глины!
Я лежал и думал о том, что тетя Матрена, Васька и Анисий Иванович, наверное, ушли на базар, что у меня под подушкой лежит недоеденный сухарь и что с утра я собирался делать духи.
Я поднялся, достал сухарь и, обмакнув его в ведро с водой, начал грызть. Дверь землянки оказалась запертой снаружи. Я наполнил колодезной водой три пузырька, вылез в окно и взобрался по стволу акации на крышу, чтобы делать из цветов духи.
Бескрайняя степь открылась передо мной. Темно-зеленым ковром стелилась она по балкам и курганам до самого горизонта, а там, за синеющим рудником, сходилась с небом. Совсем близко, на горе, виднелся Пастуховский рудник с черной насыпью шахтного террикона. Видна была вся наша горбатая улица.
Около дворов грелись на солнце лохматые собаки, а в пыли купались воробьи.
Над терриконом заводской шахты уже не вился желтый дым, не пели гудки по утрам. Все ушли на войну, и завод опять остановился. В городе стало жутко. Ползали слухи: «Немцы подходят».
В раздумье я сидел на краю крыши, напротив цветущей акации. Тяжелые ветви ее начинались от кривого ствола и поднимали на крышу белые пахучие гроздья. Акация стояла белая, как в снегу.
Я сорвал одну гроздь и начал проталкивать цветы в горлышко пузырька. Если ими набить полный пузырек, хорошие, говорят, получаются духи.
Напротив через улицу стоял мой старенький дом с заколоченными крест-накрест окнами. Еще не прошло года с тех пор, как погиб мой отец и пропала мать. Я смотрел на знакомые ставни, и слезы подступали к глазам. Вспоминались ласковые руки матери, жалостливые взгляды соседей, и на душе становилось еще горше. И только мысль о Васе, о нашей дружбе немного утоляла боль...
Сидя на крыше, я неожиданно услышал невдалеке чей-то пронзительный свист.
Через три двора от меня на крыше своего дома стоял Илюха. Задрав голову в небо, где, кувыркаясь, летали голуби, Илюха свистел, приседая от натуги. Изредка он поднимал длинный шест, на котором развевались рваные отцовские штаны с вывернутыми карманами, и размахивал шестом над головой. Увидев меня, он воткнул шест в трубу и, сложив ладони трубкой у рта, что есть силы крикнул:
- Ленька-а-а-а!
Расстояние, отделявшее нас, позволяло разговаривать свободно, не напрягая голоса, но я понимал Илюху: так приятно было набрать полную грудь свежего степного ветра и крикнуть, прислушиваясь к отклику эха. Я напрягся и ответил так громко, что куры, гулявшие на улице, бросились врассыпную.
- До нас гер-ман-цы-ы пришли-и-и!.. - кричал Илюха. - Пойдем смотреть!
Пришли германцы... Я тотчас вспомнил слова Анисима Ивановича. Он вчера приехал домой поздно и, молча оглядев нас, сказал:
- Хлопцы, а ну ко мне!
Анисим Иванович обнял нас с Васькой и шепотом сказал:
- Если немцы придут, смотрите не проболтайтесь за погреб. Вы теперь не маленькие, должны понимать.
Потом я слышал, как он говорил тете Матрене:
- Тут может явиться секретный человек. Если меня не будет дома, сховаешь его в погреб, накормишь и постелю сделаешь. Только смотри...
Ночью Васька объяснил мне, что секретный человек будет поднимать рабочих против германцев, которые хотят свергнуть Советскую власть и поставить гетмана Скоропадского.
- А кто этот гетман? - спросил я.
- Шут его знает! Царь на Украине. Одним словом, буржуй, - заключил Васька с чувством невыразимой досады и злости...
Посмотреть, какие из себя германцы, было интересно и страшно. Я спрыгнул с крыши и побежал к Илюхе.
Через минуту мы уже мчались в центр города, откуда доносился неясный гул.
- А я по-германски умею, - похвастался Илюха и с важным видом достал из-за пазухи горсть пищиков от желтой акации, но тут же снова спрятал их в карман, наверно, боялся, что я попрошу посвистеть. - А знаешь, германцы ох и злые, глаз во лбу один, вот здесь, посередке, и говорят не по-нашему.
- Не выдумывай!
- Не веришь, сам услышишь.
- А ну скажи что-нибудь по-германски.
- Я бы сказал, да не поймешь ты. Ну, например: «Драйцик-двайцик, хурды-мурды, тирим-бирим, чох». Что я сказал?
- Не знаю.
- Я сказал: «Пойдем домой, я тебе пирогов дам».
Раньше я видел людей, которые разговаривали не по-нашему, это были военнопленные немцы. А какие же германцы?
