Виктор Лихачев - Единственный крест
— А православный? В монахини?
Сидорин зашелся от смеха:
— Ой, батюшки не могу. Вы посмотрите на себя — монахиня.
Лизе стало обидно:
— Чем я вас так рассмешила? Другие идут, а мне нельзя?
Асинкрит опять стал серьезным.
— Простите. Есть грех — смешлив. Про православный путь в самой мудрой книге сказано: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов». Понимаешь?
— Нет.
— Я и сам всего до конца не понимаю. Если тебя, Лизу Толстикову оставили жить, значит, не ради того, чтобы ты жила прошлым и не выходила из своей комнаты. Посмотри вокруг себя! Если выйдешь за порог, ты не только радоваться и смеяться будешь. Вот увидишь. Скорби придут потом. И это тоже хорошо. Только дебилы абсолютно… счастливы.
— Хорошо, что будет плохо?
— Глупая, — с неожиданной нежностью сказал Сидорин, — это будет означать, что ты живешь. И несешь свой крест! Свой! До меня только-только стало доходить: видимо, я раньше жил, решив избавиться от креста. Если тяжело нести, зачем надрываться? И оказалось, что без креста еще тяжелей. — Он вдруг замолчал, опустил голову, плечи поникли. И добавил глухо:
— Мой единственный крест.
— Асинкрит, — Лиза бережно тронула его за плечо, — простите меня, я не хотела… Я действительно, глупая.
— Все нормально… Я никому этого не говорил, Лиза… Не отказывайтесь от креста — живите. Господь дает тебе крест по силам. По твоим силам… Я вижу, слезы высохли на вашем прекрасном лице. Можем идти? — И он вытер со щеки Лизы последнюю, едва заметную слезинку. — А вообще, Царевна Несмеяна, у нас же с тобой есть пароль.
— Какой, Асинкрит? Ты мне не говорил. — Они даже не заметили, как перешли на «ты».
— Разве? Договоримся теперь на будущее: если меня куда-нибудь занесет, в смысле словоблудия, ты говоришь мне первую половину пароля, я закончу вторую. И сразу все пойму. И наоборот.
— Кажется, я поняла. Кто сейчас первый начинает?
— Ты, конечно. Ведь это я был не прав.
Лиза благодарно улыбнулась, а потом произнесла:
— Жизнь проста, когда ее не гонишь…
Асинкрит добавил:
— А идешь, идешь себе, как дождь…
Глава двадцатая.
Старый особняк.
К удивлению Толстиковой, городская набережная не произвела на Сидорина впечатления.
— Выси не хватает, размаха, шири. И уж больно все цивильно, — изрек, словно приговор вынес.
— Цивильно? Я, наоборот, считаю, что у нас грязи и мусора хватает.
— Я в другом смысле. Вот, посмотри, — и он показал Лизе на противоположный берег, — все с плитку замуровали, земле дышать нечем. И кустарники с деревьями… Кто же их так стрижет? Изгаляются, а не стригут. Я бы туда десяток вязов посадил, лип…
— Но хоть что-то нравится?
— Почему нет? Тот памятник — очень даже ничего. Но все равно — шири нет. В Кинешме был — есть ширь, в Лебедяни есть, в Кинешме, а у вас…
— Заладил — ширь, ширь… Зато у нас за последний год открылось десять храмов. Десять! И дворец графа Замарай-Гржемайло отреставрировали.
— Еще раз повтори, пожалуйста, фамилию…
— Замарай-Гржемайло… Потомок древнего шляхского рода, двадцать лет у нас губернаторствовал.
— И мы увидим его дворец?
— А ты думаешь, куда я тебя веду? Кстати, Плошкин, когда к нам заходит и видит меня — стихи больше не читает. Видно, связал с тобой.
— Так это хорошо или плохо?
— Что связал или что не читает?
— И то и другое.
— Надо подумать, — уклончиво ответила Лиза. — Хотя, не резковато ли ты с ним тогда обошелся?
Сидорин хмыкнул, но ничего не сказал. Лиза посмотрела на него:
— Ты о чем думаешь?
— О вреде чтения, — быстро ответил Асинкрит, будто ждал вопроса. — Вот ты мне про Плошкина сказала, а я одну книгу знаменитую вспомнил. Ее персонаж однажды изрекает: «Правду говорить легко и приятно». И теперь на все лады это талдычим… а на самом деле — и не легко, и не приятно. Это я о своем разговоре с Плошкиным-Озерским. Резковато, говоришь? Наверное, так и есть.
Сидорин явно загрустил, и Лизе захотелось поддержать его:
— Между прочим, Асинкрит, — слова «правда» и «даль» есть только в русском языке.
— Все правильно: русский человек без простора и правды жить не может… Когда мы к Замарашке твоему придем?
— Не называй его так! Разве не красиво — Замарай-Гржемайло. Вот ты — Сидорин. Просто Сидор. Хотя и я, — вздохнула Лиза, — всего лишь Толстикова.
— А ты пишись: Зашибай-Толстайло.
— Не смешно!
— Так когда придем?
— Следующий поворот направо. И впрямь, забавно.
— Ты это о чем?
— Знаешь, какая у меня была девичья фамилия?
— Елизавета Михайловна, вы все-таки необыкновенный человек! Конечно же, не знаю.
— Волкова! — не без торжественности произнесла Лиза. И добавила с гордостью:
— Видно, предок мой, немало твоих подопечных пострелял.
— Серьезно? — Сидорин еле сдерживал улыбку. — И как же вы пришли к такому смелому умозаключению?
— Элементарная логика.
— Элементарная?
— Конечно, Ватсон. Человек стреляет волков, он их гроза…
— Как вы сказали? Гроза? Какой яркий образ!
— Гроза! Не думайте, что собьете меня с мысли. Подвиги его вошли в легенду… в местную легенду. И стали говорить о нем: это тот, который волков бьет. Вот так и повелось… Вы что-то имеете возразить?
— С чего вы взяли?
— Уж больно гадко ухмылялись, пока я говорила.
— Скажем так: скептически. А если вашего предка, простите за прозу жизни, волк просто скушал?
— То есть как?
— Очень просто: ам — и нет больше какого-нибудь Ивана из-под Великого Устюга. И стали все говорить о его детях: это те, чей батяня оказался в зубах у волков. Вот и родилась фамилия.
Лиза остановилась.
— Скажи, что пошутил, а то обижусь. Я серьезно. Не может такого быть.
Сидорин шутливо поднял руки вверх.
— Сдаюсь.
— А теперь скажи, что моя версия — верная.
— Ни за что! Как же я могу пойти против правды?
— Почему ты думаешь, что твоя злобная выдумка про моего предка — правда?
— Вы подняли, сударыня, огромный философский вопрос. Почему то, что для одних — правда, для других кривда? Убили Наполеона или залечили? Неужели великого «Гамлета» написал человек, который, судя по завещанию, был малограмотен и не имел дома ни одной книги? Николай Второй — святой или кровавый? Видите, какие глобальные вопросы, а вы мне с вашим темным предком…
— Это ваши предки были темные.
— Мои предки, сударыня, наоборот, были светлые, белокурые. За это их и прозвали — Сидорины. Такой пшеничный отлив, видите ли. Как у Есенина.
— Ой, батюшки! «Как у Есенина». Тогда почему не Пшеничниковы?
— А это у нас другая ветвь. Слушай, Лиза, почему мы стоим?
— А мы уже пришли. Впечатляет?
— Неплохо. Провинциальный классицизм второй четверти девятнадцатого века.
— «Неплохо». Посмотри, какая громада, а тяжести совершенно не чувствуется!
— И что там сейчас находится?
— Детский дом. Поэтому внутрь не веду.
— А во дворе что?
— При Гржемайло стоял флигель, хозяйственные постройки и был разбит небольшой парк. От всего этого осталось несколько лип.
— Можно посмотреть? — попросил Сидорин. И пояснил:
— Люблю старые деревья.
— Знаешь, я тоже. Пойдем, меня здесь знают — «и прочих там шведов» сюда вожу.
Их пропустили. На большом дворе, как раз возле лип, играли дети. Сидорин и Лиза поздоровались с воспитательницей, коротко объяснив цель своего прихода.
— Конечно, смотрите. Вы нам не мешаете. Но дети, видимо, по своему поняли причину прихода незнакомых мужчины и женщины к ним в детский дом. К Лизе подбежал мальчик лет восьми и дернул ее за руку:
— Тетя, возьмите меня, пожалуйста, к себе. Я хороший.
За ним подбежал девочка:
— Нет, меня возьмите. Я уже буквы знаю.
Лиза растерялась. Она стояла уже в кольце детишек — по всей видимости, малыши практично решили, что в этой паре решение принимает женщина.
— Деточки… маленькие… вы понимаете…, — только и смогла произнести Толстикова.
— Вы что к людям пристали? — с напускной строгостью вступилась за гостей воспитательница. — А ну отошли! Если наигрались — собираемся и уходим.
«Кольца» больше не было.
— Вы уж простите их, — чувствовалось, что воспитательница была общительным человеком, — ведь это же ненормально, когда нет родителей. Поди, объясни им, почему за забором их сверстников за руку мамы и папы ведут, а у них — только казенная кровать и тумбочка.
