Виктор Лихачев - Единственный крест
— Правда, чудесно?
— Асинкрит, прочтите еще раз, — попросила Лиза. Он прочитал. — Как здорово! Кто автор?
— Михаил Шелехов.
— Я не знаю такого.
— Я тоже, к сожалению. Хотя, почему не знаем? Теперь знаем. Запомнили эти две строчки?
— Запомнила.
— Тогда повторите.
И Лиза, улыбаясь, как отличница на экзамене, продекламировала:
Жизнь проста, когда ее не гонишь,
А идешь, идешь себе, как дождь…
И еще он сказал ей тогда, что из нее получилась бы хорошая актриса. Она допускала, что Сидорин ей льстит, но было приятно…
И вновь вечерами звучала музыка и доставались альбомы. Но как же быстро она отложила их в строну, когда вчера ей позвонил Асинкрит.
— Привет, Елизавета Михайловна.
— Здравствуйте, Асинкрит Васильевич.
— Я не потревожил вас? А то голос какой-то…
— Нет, что вы! Просто я ручку ищу. Это же ваш первый звонок ко мне…
— У вас, Елизавета Михайловна, есть собственные святцы? Надо будет как-нибудь ими обменяться…
— Надо подумать.
— Я вот по какому делу, Елизавета Михайловна. Точнее, по двум.
— Слушаю.
— Во-первых, я думал и пришел к выводу, что вы были правы, когда решили передать картину в музей.
— Вы, правда, так думаете?
— Чтоб мне провалиться на этом самом месте. Вы не слышите?
— Чего?
— Грохота. Следовательно, я сказал истинную правду.
— Спасибо, Асинкрит. Только… Почему вы в последнее время не говорите со мной серьезно? Впрочем, я знаю ответ.
— Неужели?
— Просто шутка для вас — броня. Щит. На самом деле вы неуверенный в себе, закомплексованный тип. Получили?
— Какая проницательность! Раз так, тогда самое время перейти ко второму вопросу. Лиза, я тут подумал… Скоро уеду отсюда, а город ваш так и не видел по-настоящему. Лиза, алло, вы слышите меня?
Толстикова, видно, и впрямь имела задатки хорошей актрисы. Внутри у нее что-то екнуло, она с трудом подавила горький вздох разочарования. Быстро взяла себя в руки и спросила, как ни в чем не бывало, будто и не интересно это ей особо:
— Уезжаете? Когда?
— Все относительно, конечно. Кому «скоро» — завтра, а для меня… Думаю, новый год здесь встречу — и до свидания.
— И куда двинетесь?
— На восток. Нижний Новгород — это будет моя новая штаб-квартира. Или на юго-запад. Тогда — здравствуй Брянск.
— Понятно…
— Да, вот я и подумал и даже где-то обиделся. На вас, Елизавета Михайловна. Шведов всяких и немцев по своему городу водите, чудеса и древности им местные показываете. А мне? Я тоже хочу.
— Хорошо. Только когда?
— Да хоть завтра. У вас ведь выходной? Я утром зайду за вами — и поступлю в полное ваше распоряжение.
— Договорились. До завтра.
Лиза не находила себе места. Как понять других, если себя не поймешь? Почему защемило сердце, когда услышала о скором отъезде? Оттого, что была уверена: Сидорин здесь навсегда? Нет, она не думала об этом вовсе. Асинкрит появился в ее жизни, чтобы… Но ведь еще есть… был…. нет есть Миша, память о нем, об их неродившемся мальчике. Чужим не место в ее сердце. И когда Сидорин зашел к Толстиковой, то увидел строго одетую, сидящую в кресле очень серьезную женщину, сосредоточенно слушавшую магнитофон.
***
— Привет!
— Здравствуйте, Асинкрит. Я готова, сейчас пойдем. Но если вы не возражаете, подождем еще минутку.
— Кого?
— Я дослушаю песню.
Песня была хорошая во всех отношениях, только уж очень тоскливая. Певец разве что не плакал в микрофон:
Шел первомайский снег,
Шел первомайский снег,
Спускаясь на ресницы и фаты
Вы выжили во мне,
Вы выжили во мне,
И на моих ветвях цвели цветы
Доселе неизвестной красоты…
— Что-нибудь случилось? Светлана Викторовна прочитала, что от всех болезней помогает стрихнин?
Лиза подняла на Сидорина свои огромные глаза и произнесла с укоризной и меланхолией:
— Нет, это Павел Кашин…
— А кто это?
— Певец. Послушайте, не кривляйтесь! Это наша с Мишей песня. Мы познакомились первого мая, на пикнике. Меня друзья пригласили. Мы жарили шашлыки, пели под гитару… И вдруг — пошел снег. А нам было весело. Миша тогда сказал мне: «А я отказывался идти. Прогноз погоды услышал по телевизору — и решил дома сидеть. И не встретился бы с вами…»
А певец продолжал рвать свое сердце:
И Тихий океан всего лишь брошь
На черной пелерине тишины
Шел первомайский снег,
Шел первомайский снег,
И каждая частица тишины
Растаяла во мне,
Растаяла во мне,
Как сойка в вышине
Моей любви,
Моей непрожитой весны.
Шел первомайский снег,
Шел первомайский снег.
Когда Павел Кашин умолк, Сидорин сел в кресло напротив и сказал:
— Я не кривляюсь. Всю ночь ждал, когда приду к вам, а у вас поминки…
— У меня…
— Постойте, дайте доскажу, а потом уйду.
— Уйдете? — растерялась Лиза. — Мы же договорились…
— Правильно. И я так думал. А вы мне концерт по заявкам устроили.
— Знаете что?!
— Сердитесь? Значит прав я, Елизавета Михайловна. Не вы ли мне Пушкина цитировали: «Душевных наших мук не стоит мир»? Истинная скорбь безмолвна. И ей не нужны зрители.
— Вы хотите сказать…
— Только одно: определитесь! Кашин, песня его, воспоминания — это ваша броня. Щит. Я же не хочу, чтобы вы забыли Михаила и не в ресторан вас зову. А такие воспоминания, кстати, если они искренние, без фальши — будут вам только радость приносить. Тихую, но радость. Вот, — поднялся с кресла Асинкрит, — я сказал все. Провожать не надо.
— Постойте. — Лиза заплакала. — А если… если это борьба? Внутри меня. Если днем я смеюсь, радуюсь жизни, строю планы, а вечером виню себя, за то, что предаю его. — Толстикова показала на большую фотографию в черной рамке, стоящую на столике. С нее смотрел мужчина лет тридцати пяти с волевым прищуром серых глаз.
Асинкрит вдруг улыбнулся.
— Ребенок вы совсем. Опору потеряли, и решили, что весь мир кувырком летит… Собирайтесь, пойдемте!
— Вы же… вы же, — Лиза пыталась вытереть обильно текущие слезы, — уйти хотели. Вот и уходили бы, правильный такой.
— Это я — правильный? Как же я вас брошу — с Кашиным на пару? Выть с тоски начнете, на нижних этажах потоп от слез устроите.
— Вы… вы так и не ответили на мой вопрос.
— Как бороться с собой? А надо ли? Ведь вы же прошли все ступеньки: вначале отчаянье было. Правда?
— Да.
— Одиночество, холод. Потом себя жалеть начали, плакали. И вдруг — окаменелость, даже злость…
— Откуда вы умный такой взялись?
— Думаете, я не видел, каким зверьком на меня смотрела «наша милая Алиса»? Написали же когда-то для всех нас: зорко лишь сердце. Вот я и стараюсь им смотреть. А вы — «умный»…
— Продолжайте, пожалуйста, — понемногу Лиза успокаивалась, — вы про «даже злость» сказали.
— А что продолжать? Дальше у человека два пути — языческий или православный.
— Языческий?
— Ну да! На костер — и вслед за мужем. Не живешь, значит, и не мучаешься.
— А православный? В монахини?
Сидорин зашелся от смеха:
— Ой, батюшки не могу. Вы посмотрите на себя — монахиня.
Лизе стало обидно:
— Чем я вас так рассмешила? Другие идут, а мне нельзя?
Асинкрит опять стал серьезным.
— Простите. Есть грех — смешлив. Про православный путь в самой мудрой книге сказано: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов». Понимаешь?
— Нет.
— Я и сам всего до конца не понимаю. Если тебя, Лизу Толстикову оставили жить, значит, не ради того, чтобы ты жила прошлым и не выходила из своей комнаты. Посмотри вокруг себя! Если выйдешь за порог, ты не только радоваться и смеяться будешь. Вот увидишь. Скорби придут потом. И это тоже хорошо. Только дебилы абсолютно… счастливы.
— Хорошо, что будет плохо?
— Глупая, — с неожиданной нежностью сказал Сидорин, — это будет означать, что ты живешь. И несешь свой крест! Свой! До меня только-только стало доходить: видимо, я раньше жил, решив избавиться от креста. Если тяжело нести, зачем надрываться? И оказалось, что без креста еще тяжелей. — Он вдруг замолчал, опустил голову, плечи поникли. И добавил глухо:
— Мой единственный крест.
— Асинкрит, — Лиза бережно тронула его за плечо, — простите меня, я не хотела… Я действительно, глупая.
— Все нормально… Я никому этого не говорил, Лиза… Не отказывайтесь от креста — живите. Господь дает тебе крест по силам. По твоим силам… Я вижу, слезы высохли на вашем прекрасном лице. Можем идти? — И он вытер со щеки Лизы последнюю, едва заметную слезинку. — А вообще, Царевна Несмеяна, у нас же с тобой есть пароль.
