Виктор Лихачев - Единственный крест
— С праздником! Присоединяйтесь к нам!
— А можно?
— Все можно! Вы из Удомли?
— Нет, издалека.
— Пойдемте с нами. Из Удомли целый автобус говорят выехал. Батюшка будет. Пойдемте.
Вот и все церемонии. Сидорин шел, не вслушиваясь в слова песнопений, посвященных Господу, Богородице, Святителю Николаю. Шел, и сердце его наполняла несказанная радость. Сердце говорило Асинкриту, что в этот день он оказался в единственном, том самом месте на земле, где и должен быть. И если бы полчища врагов встали на его пути, если бы и смерть, самая лютая, поджидала его, он пошел бы все равно — за иконой, вслед за этими женщинами. Сидорин почувствовал себя солдатом, струсившим, убежавшим с поля боя, но потом вернувшимся назад. И товарищи без малейшего укора приняли его обратно. Просто сказали: «Пойдем с нами» — и пошли дальше.
Первый раз Асинкрит присутствовал на молебне, первый раз пил воду из святого источника, но искупаться в нем он не решился — не набрался духу. Наверное, не был еще готов.
***
Два или три дня Сидорин отсыпался после поездки. На третий или четвертый день его разбудил мобильный.
— Асинкрит, это Лиза. Я не разбудила вас?
— Здравствуйте. Все нормально. Бодрствую уже… — Сидорин посмотрел на часы, — три часа.
— А почему голос такой?
— Какой?
— Сонный. Признайтесь, ведь разбудила?
— Да нет же! Просто растерялся, бросился ручку искать…
— Какую ручку? Зачем?
— Как же, мне сегодня впервые в жизни позвонила Царевна Несмеяна, то есть, простите, Елизавета Михайловна. Я это запишу в свои святцы.
— Знаете что… Прекратите свои шуточки.
— Я не шучу.
— Вообще-то я по делу звоню. Номер мобильного взяла у Вадима Петровича… Что вы молчите?
— Господи, вам не угодишь. Шучу — плохо, молчу — плохо, осталось сплясать. Вы всегда такая? Или не стой ноги встали?
— Как я встала — это отдельный разговор. Меня сегодня подняли насильственным путем… Подробности — чуть позже. Первое, что хотела сказать: я подобрала вам фотографии… старые. Глазунова мне рассказала о том, что вы…
— Спасибо, Лиза. Я совершенно искренне тронут. Моя коллекция растет. Если получится — выложу на стене карту России, где каждый уезд или район — отдельный человек. Неизвестный, забытый человек. Или почти забытый. А все вместе они — Россия.
— Можете рассчитывать на мою помощь — идея замечательная.
— Кстати, она уже воплощается. Ваша, то есть наша область почти готова…
— Хорошо.
— Что-то случилось, Лиза?
— Нет ничего. Хотела сообщить… Вообщем, картину я вчера отнесла в музей. На ней уже стоит инвентарный номер.
Сидорин выругался про себя.
— Что вы молчите? Ну, говорите, что я дура…
«Господи, а кто же ты?» — подумал Асинкрит.
— Я не собираюсь этого говорить, — соврал он.
— А Галка так мне и сказала.
— Прямо-таки вот так и сказала?
Сидорин был расстроен и с трудом скрывал свои чувства.
— Мне казалось, — такая картина должна принадлежать всем людям, а не мне одной…
— Всем — это значит никому, Лиза.
— Это все что вы хотите мне сказать?
«Она отдала картину, а теперь обижается, что я плохое успокаиваю».
И он ответил:
— Нет. Скажу еще: «Гвозди бы делать из этих людей…»
На том конце отключили мобильник. Но через час Лиза вновь вышла на связь.
— Извините, это опять я.
— Рад вас слышать.
— Правда? — и после паузы:
— Веду себя, как девчонка. Сама приняла решение, сама должна за него отвечать. Правильно?
— Абсолютно, — одобрил Сидорин.
— Через недельку приходите — она уже будет висеть в зале дарений. С надписью: «Дар Аграфены Ниловны Семеновой».
— Вы молодец, Лиза.
— Вот видите, вы хвалите меня, а я еще должна с вами поругаться.
— Со мной? За что?
— Ни за что, а за кого. За тетушку мою. Меня сегодня разбудил ее дикий крик. Представьте, она попробовала ваш способ борьбы с гипертонией…
— Не понял, а кричать-то зачем?
— А как поступите вы, если кружку холодной воды на себя выльете? К тому же теперь Светлана Викторовна в трансе: мучилась, обивалась, а пить нечего.
— Ничего не понимаю. Руки у нее вроде еще не дрожат. Лиза, скажите, а как она воду переливала?
— Как вы ей сказали: подняла над головой — и жах! Что вы смеетесь? Это не смешно вовсе!
— Простите. Я ей так не говорил. Объясните, пожалуйста, милейшей Светлане Викторовне, что только фокусник отважится, не глядя переливать воду из одного стакана в другой.
— Так значит, надо смотреть на кружки?
— Обязательно. Руки держать высоко, но все-таки перед собой, а не за собой…
— Слушайте, Асинкрит, заканчивайте это ваше «гы-гы-гы». Я могу обидеться.
— Во-первых, я не над вами смеюсь, а во-вторых, просто представил… ой, не могу. Славную вы мне сегодня побудку устроили.
— Значит, я вас все-таки разбудила? Врун несчастный. Все, пока.
«Поди, разбери этих женщин» — только начал думать о превратностях женской натуры Сидорин, как Лиза позвонила в третий раз.
— Это опять я. Забыла сказать: на одной из фотографий, что я вам приготовила, мужчина с бородой.
— Что, похож на меня?
— Самую малость. У него взгляд более мужественный и борода длиннее.
— Понятно.
— А под снимком подпись: «Асинкрит. Старицкий уезд. Около 1880 года». Каково?
***
Примерно через неделю Сидорин пришел в Шуваевский дом. Асинкрит старался держаться спокойно и даже равнодушно, но в душе он искренне порадовался реакции Лизы на свой приход. Нас всегда выдают детали. Когда Сидорин, постучав, зашел в кабинет Толстиковой, она что-то писала. Увидев его, быстро сняла очки, хотя они были в модной оправе и ей очень шли. Поправила волосы. Собиралась угостить чаем, но Асинкрит настоял: «Сначала картина».
Впрочем, на втором этаже, в художественном зале, Сидорин не смог скрыть своего разочарования. Богданов висел между наивной мазней какого-то местного деятеля и авангардной работой некоего Слепушкина, добросовестно повторяющего чужие «зады» полувековой давности. Лиза поймала его взгляд: «Это временно. Отдел дарений пока на ремонте…» Но чувствовалось, что и она огорчена.
Потом они пили чай. С обеда подошла Закряжская, одарившая Асинкрита фарфоровой улыбкой. Следом подтянулся Плошкин.
«Хотите, почитаю новенькое?» — спросил он с порога женщин и, не дождавшись их ответа, стал читать. Его стихи… нет, они не были даже плохими, просто — никакие. Серая словесная жвачка из выдуманных страстей и подобранных у других образов. «Мой отчий край» рифмовались «покой мне дай», а «в этот тихий и пасмурный вечер» с «мы потушим печальные свечи». Закряжская делала вид, что стихи Евгения Евгеньевича доставляют ей настоящее наслаждение. Ее взор устремился куда-то вдаль, голова Аделаиды Степановны кивала, словно заведенная, в такт строчкам Озерского. Выдавала Закряжскую опять-таки маленькая деталь: время от времени она смотрела на часы. Лиза сидела, спокойно улыбаясь. И только Сидорин, раздосадованный тем, как поступили с картиной Богданова— Бельского (из памяти не шли грустные слова Толстиковой: «Хорошо, что она в запасниках не оказалась»), продолжал пить чай.
Благосклонно выслушав комплименты от женщин, Евгений Евгеньевич вдруг обратился к Асинкриту:
— Ну-с, а вы что скажете, молодой человек?
Сидорин поднял голову.
— А что-то нужно говорить? Вам и без меня все сказали?
— Мне хочется и ваше мнение услышать?
— Зачем? Неужели дифирамбы, как наркотик: чем их больше, тем больше хочется?
Плошкин был явно задет.
— Вы думаете, что я ради, как вы выразились, дифирамбов, читаю свои стихи? Я поэт, а потому нуждаюсь в том, чтобы быть услышанным.
Лиза видела, что разговор мужчин приобретает нехороший оборот, но, к ее удивлению, Аделаида Степановна не только не делала попытки остановить говорящих, но следила за их перепалкой с удовольствием.
— Асинкрит Васильевич, Евгений Евгеньевич, может мы… — попыталась вставить Толстикова свое слово. Но Плошкин уже разошелся не на шутку:
— Другое дело, что не все понимают поэзию. Ведь есть же люди, от рождения глухие.
Сидорин вдруг засмеялся.
— Значит, если я скажу, как эти добрые женщины сейчас: «Чудесные стихи!» — я не буду глухим, а если промолчу или признаюсь честно, что мне они не понравились — сразу оглохну?
— Мне не нужны фальшивые похвалы, — с достоинством молвил Плошкин.
— Правда? Тогда слушайте: то, что вы сейчас прочитали, не стихи, а рифмованный набор из общих мест, чувств, фраз.
