Наталия Роллечек - Деревянные четки
Наконец это одиночество в мрачном, неуютном помещении, полное забвение нас со стороны всех окружающих, утомительное сидение на пару с Луцией возле биллиарда, когда обе мы стыдились признаться в охвативших нас чувствах отчаяния и страха, стали дальше просто невыносимы. Я с шумом отодвинула стул и начала снимать платье.
– Вымой ноги, – апатично бросила мне Луция.
Раздраженная до предела событиями прошедшего дня, я, неожиданно для самой себя, вдруг взбунтовалась.
– Зачем? Я же ходила в носках!
– Ну и что же, – равнодушно и спокойно возразила Луция. – Всё равно, вымой. Нам ведь дали чистые постели.
В знак презрения к тому миру, который принял нас так неприветливо, хмуро и холодно, я улеглась спать не умывшись. А Луция еще долго плескалась в холодной воде.
Среди ночи я проснулась от сильного холода. Я встала, чтобы взять плащ и набросить его на тоненькое одеяло, которым была прикрыта, когда услышала приглушенные всхлипывания.
– Не реви ты, глупая! Нашла чем расстраиваться!
Скрипнули пружины. Луция села на своей кровати.
– Сама ты глупая! Думаешь, я не вижу, что нас тут ни за кого не считают? Ни за кого, понимаешь?! И почему это выпало на нашу долю? За что?
Луция уткнулась лицом в подушку. Я бросилась на свою кровать и натянула на голову одеяло, чтобы побыстрее заснуть и не слышать больше ничего, ничего.
На другой день во дворец приехала мать отсутствовавшего главы семейства, старшая «ясна пани[15] баронесса», как величали ее во дворце.
Высунув головы из окна нашей столовой, мы с удивлением рассматривали причудливой формы экипаж, подъезжавший к веранде. Сначала из экипажа выскочил пушистый, круглый, звонко тявкающий песик, а следом за ним осторожно вылезла, опираясь на палку, сгорбленная старуха, которую плотным кольцом окружила родня. Через минуту вся группа скрылась в дверях усадьбы.
В тот же самый день в нашей комнате появилась панна Янина.
– Как поживаете, девочки?
– Спасибо. Очень хорошо, – сделала я реверанс, страшно обеспокоенная причиной, которая привела сюда панну Янину.
– Вы, конечно, уже знаете, – начала она наконец тихим голосом, – что сюда приехала старшая ясна пани баронесса. Это человек необычайного благородства, большого ума и безграничной доброты. Она очень сильно привязана к здешним местам. Да и что же в том удивительного, если бедняжка, – тут наша опекунша печально улыбнулась, – имеет столь редкую возможность пользоваться отдыхом. Однако на сей раз она приехала сюда на более длительный срок, так как доктора предписали ей чистый деревенский воздух. Старшая госпожа баронесса знает, что вы находитесь здесь, и она выразила желание… Ясна пани баронесса просит, – мягко поправилась панна Янина, – чтобы во время ее пребывания здесь вы не появлялись в парке. В месте, которое с детских лет так дорого сердцу, неприятно видеть посторонних людей.
Панна Янина поджала свои тонкие губы и умолкла.
– В таком случав, где же нам играть и развлекаться? – с трудом выдавила я из себя.
– В левой части парка. И, кроме того, ведь вы всегда можете пойти в лес. Это будет даже лучше для вашего здоровья.
И панна Янина, окинув недовольным взглядом Луцию, упорно смотревшую в окно, вышла из комнаты.
С этого момента в погожие, солнечные дни мы стали выбираться в лес, который находился в трех километрах от дворца. Дорога до леса, проходившая по открытой ровной местности, выжженной беспощадными лучами палящего летнего солнца, была утомительна; проезжавшие мимо телеги поднимали тучи пыли. Луция, страдавшая одышкой, частенько останавливалась и беспомощно, точно рыба, хватала ртом воздух.
– В боку у меня что-то покалывает. Давай посидим где-нибудь здесь. А завтра уж дойдем и до самого леса.
Однако вблизи дворца трудно было найти место, которое могло бы располагать к отдыху. Вокруг зеленели выгоны для скота, по которым в разных направлениях прогуливались коровы, а пастухи прогоняли стада оглушительно блеющих овец. Дальше виднелись посадки картофеля, ржаное поле и крутой берег реки, заросший ивняком.
Пока стояла хорошая погода, наши вылазки в поле и лес были еще более или менее сносны. Во всяком случае, мы всегда имели возможность скрыться от людских глаз в какой-нибудь рощице. Но когда наступали слякотные дни, – а то лето, надо сказать, как раз изобиловало градами, продолжительными дождями и холодными ветрами, – нам было значительно хуже.
В такие дни, забравшись на свои кровати и укутавшись в одеяла, мы читали и вновь перечитывали одни и те же номера «Радуги», «Житие святой великой Терезы» и бюллетени «Католического действия». Это была единственная литература, предоставленная в наше распоряжение панной Яниной.
А во дворце жизнь шла своим чередом, независимо ни от дождя, ни от непогоды. Ритм этой жизни убыстрялся, когда съезжались гости из соседних имений. В нее вторгались веселые возгласы гостей, звонкие крики детей, зычный голос баронессы, отдающей распоряжения, звуки семенящих шажков панны Янины, постукивания клюки брюзгливой старшей ясной пани. Однако в нашей комнате, отгороженной невидимой стеной от той части дворца, царили вечная скука и утомительное однообразие, когда не знаешь, куда себя деть и чем заняться.
Какими удивительно долгими казались нам вечера! Могильную тишину нашей комнаты нарушал только шелест переворачиваемых книжных страниц. Холодное, огромное помещение, мрачные обои, потрескивавшая от рассыхания мебельная рухлядь – все эти невольные свидетели нашего одиночества только увеличивали страшное однообразие и гнетущую, беспросветную скуку. Лампа с зеленым абажуром бросала скупой пучок света на биллиардный стол; вдоль стен царил сумрак. Но со временем мы привыкли и к нему. Целыми тучами навещали нас привлеченные светом ночные бабочки и какие-то неизвестные нам насекомые с зелеными крыльями, похожие на стрекоз. Иногда к нам врывался отголосок звонкого смеха, стук захлопнувшейся двери, чей-то крик. Тогда мы прерывали чтение и, затаив дыхание, внимательно прислушивались, с нетерпением ожидая повторения этих звуков, пленительных звуков настоящей живой жизни, проходившей мимо нас…
Как-то, пробегая по коридору, я услышала доносившийся из нашей комнаты чей-то негодующий голос. Я осторожно повернула дверную ручку и на цыпочках вошла. Посередине комнаты, покорно вытянув руки по швам, перед панной Яниной стояла Луция. Губы у нее были плотно поджаты, на щеках пламенел румянец. Услышав скрип двери, наша опекунша повернула голову. Видя на ее лице следы сильного возбуждения, но не зная еще, чем оно вызвано, я на всякий случай всхлипнула и громко потянула носом воздух, низко опустив при этом голову и изображая всей своей позой величайшее раскаяние и печаль. Казалось, суровый взгляд панны Янины, остановившись на мне, несколько потеплел и смягчился, но стоило только ему коснуться Луции, как он снова принимал свое прежнее неумолимое выражение ярости и возмущения.
– Ясна пани баронесса, смилостивившись над вашей матерью и милосердно учтя ваше собственное состояние здоровья, взяла вас на каникулы в свой дом. Относятся к вам здесь исключительно, и вы должны быть признательны за это, потому что бедные дети из таких семей, как ваша, направляются нами обычно в благотворительные учреждения сестер милосердия святого Винцента. И мы надеялись, что вы близко к сердцу примете оказанную вам честь. Но – где там!.. Мы были чрезвычайно поражены, когда узнали, что ясну пани баронессу вы называете «пани председательница». Даже экономка и Маринка, хотя они простые женщины, были огорчены этим. До сего времени я вам ничего не говорила, ожидая, что вы сами догадаетесь обо всем и исправите свою ошибку. Однако сегодня, находясь в кладовой, я слышала, как Луция в беседе с горничной допустила выражение «пани председательница». Луция, поведение которой и так достаточно странно, позволила себе на этот раз слишком много.
– Пани хочет, чтобы мы, обращаясь к пани председательнице, говорили: «Проше, ясна пани»? – равнодушно спросила Луция, поднимая голову.
Лицо нашей опекунши побагровело. Смиренное выражение как ветром сдуло с него. Щеки ее набухли, губы оттянулись вниз, а нос, казалось, заострился еще больше. Вся фигура панны Янины стремительно выпрямилась, и даже стало видно, как на ее покрасневшей, вытянувшейся вверх шее пульсирует какая-то жилка.
Забыв о своей степенности, наша опекунша заговорила теперь быстро, взахлеб, словно опасаясь, что ее прервут раньше времени:
– Я была принята в этот дом много лет назад. Госпожа баронесса заботилась обо мне, как родная сестра. Мне дозволены были непринужденные дружеские отношения со всеми членами семьи. И несмотря на это, я… – у нее неожиданно захватило дыхание, – …я никогда не осмеливалась называть госпожу баронессу иначе, чем «ясна пани». Только по прошествии многих лет, да и то по собственному желанию и указанию госпожи баронессы, когда я была уже вполне взрослой… А между тем, вы, вы, совершенно посторонние люди, едва успев приехать сюда, сразу начали позволять себе слишком много!
