Виктор Лихачев - Возвращение на Мару
— Ты не шутишь?
— Отнюдь.
— И эта сумма…
— Скоро нашла меня. Десять тысяч долларов.
Мы с мамой переглянулись.
— Слушай, Корнилов, а может, сегодня 1 апреля?
— Я тогда об этом тоже подумал. Но, знаешь, когда держишь в руках и письмо, и эти зеленые бумажки, то понимаешь, что чудеса возможны. Впрочем, я не закончил. Чудеса продолжались. Проходит еще несколько недель — и умирает мой дорогой Сергий Иоаннович. Умирает, и оказывается, что в число тех людей, о ком он вспомнил перед смертью, попал и я.
— Он завещал тебе библиотеку? — подала голос мама.
— Нет, всего лишь одну рукопись из библиотеки, принадлежавшую когда-то его деду, а после хранившуюся у старшего брата Сергия Иоанновича — Василия Иоанновича. А еще завещал дом в деревне Мареевка. Этот дом тоже принадлежал Василию Иоанновичу, который, по слухам, погиб в результате каких-то невыясненных обстоятельств.
— И правда чудеса! — воскликнула мама. — Что за щедрый город Любимовск? Странно все это. Ты не находишь? Или ты так заболел историей Белого Кельта и Анны, что ни о чем другом думать тогда не мог?
— Почему? Мог. Во-первых, я думал о вас. Во-вторых, я съездил в деревню — это в Старгородском районе, километрах в шестидесяти от Любимовска. Чудесное место. На горе — озеро. Вокруг него — шесть или семь домов, один из которых теперь наш. За горой, куда ни посмотри — ручьи, рощи, луга. Идиллия, одним словом. В доме, не поверишь, все удобства. Даже природный газ. В двух километрах от Мареевки село Вязовое, где есть школа, больница, магазин…
— Ты увидел и очаровался? — прервала папу мама.
— Какое это точное слово — очаровался. Чары… Что-то похожее, соглашаюсь, есть. Но все решила рукопись. По дороге в Мареевку я прочитал ее и… — Тут папа посмотрел в упор на маму. Мне даже страшно стало.
— Прочитал и?.. — нетерпеливо переспросила мама.
— Нашел одну запись. В ней Василий Иоаннович пишет о какой-то тайне, связанной и с их родом, и с Мареевкой. Пишет как-то смутно, намеками — так пишут одинокими ночами для себя. Существовала еще и вторая тетрадь, потому что фраза обрывалась на полуслове, и рукой, видимо, Василия Иоанновича было приписано: «см. в тетрадь № 2». Ну, а в этой тетради в самом конце он написал: «Все чаще и чаще думаю о том, что начинаю чувствовать себя тем самым монахом, который девять веков назад проповедовал моим праотцам Слово Божье, и за это они убили и его, и его дочь. Но у меня нет дочери — и может быть, это не моя тайна и не мне суждено ее открыть. Отец, похоже, это понял быстро, а вот дядя Петр…» Все, рукопись обрывалась.
— Монах и его дочь, — закричала я, — это же Белый Кельт и Анна!
Папа улыбнулся мне, но глаза его были какими-то невидящими.
— Возможно, возможно… Только я в тот же день побеседовал в Вязовской школе с учителем истории, милейшим человеком Виктором Владимировичем Юровым, но он ни о чем таком не слышал. Вот такие, девочки, дела. Деньги теперь, неведомо за что, у нас есть. Год-другой проживем безбедно. Дом свой в деревне есть — хошь, его продадим, хошь, на дачу ездить будем…
— Коля, — мама положила на папину руку свою, — ты серьезно собираешься туда уехать?
Папа посмотрел на нее долго-долго, потом на меня — и кивнул:
— Очень хочу, дорогая. Но, как договорились, — все решит голосование.
— А нельзя только на летние месяцы туда уехать? — с надеждой в голосе спросила мама.
— Лена, я чувствую, что по чужой воле попал в какую-то историю. Если найду Фергюса-Корнилия-Кельта за месяц, то сразу вернусь в Сердобольск.
— Мы вернемся, — поправила я папу.
— И что, вам можно верить? — спросила мама.
— Конечно, я же не собираюсь искать монаха из Ирландии всю жизнь. Для начала хочу честно отработать гонорар, а уехать мы всегда сможем.
— Но тебе даже некуда слать свои отчеты. В Голуэй, на деревню к дедушке?
— Ты знаешь, — вдруг тихо сказал папа, — у меня порой возникает ощущение, что те люди, которые ввязали меня в эту историю, находятся гораздо ближе ко мне… Или они видят лучше, чем я… Если они вообще — люди…
Все, заканчиваю писать. Родители зовут — уже время обеда.
2.
— Теперь мой рассказ закончен, — сказал я и попросил жену и дочь, как и условились, решить, что мы будем делать дальше. — Повторяю, господа присяжные заседатели, действительным станет то решение, за которое проголосуем единогласно.
— Я за то, чтобы мы с папой уехали в Мареевку на то время, которое будет нужно для поисков Анны и ее отца, но желательно, чтобы в июне следующего года мы здесь, в Сердобольске, встречали маму
— Прекрасно формулируешь, дочь, — одобрил я Машу, — немного длинновато, но, тем не менее, все понятно. Спасибо. Я тоже — за. Со своей стороны беру обязательство управиться за год.
— Мамуль, всего один год! — по-индусски сложив ладони, Маша умоляюще смотрела на маму. — И вообще, голосуй сердцем!
— Нет, я хочу голосовать умом! Вы, дорогие мои, задумывались, где Мария Николаевна учиться соизволит? За два километра в сельскую школу будет ходить?
— Я буду ее водить туда. И встречать. А чем, кстати, сельская школа плоха? Да лучшие люди страны, если хочешь знать, учились в сельских школах.
— Интересно. И кто, например?
— Кто? Я же говорю — лучшие. Несть им числа.
— Несть, значит?
— Точно. А если совсем серьезно, Леночка, ты голосуй как хочешь. Мы примем любое твое решение. — И я скромно опустил глаза долу.
— Фи, мерзкие лицемеры. Скромников из себя строят. Ладно. Я — за. Но только попробуйте…
— Ура! — закричала счастливая Маша.
А я, если честно, так и не понимал, радоваться мне или грустить. Жизнь, спустя два года, семь месяцев и десять дней, затягивала меня в новый омут. Я вслушивался в себя, смотрел по сторонам, искал знака, но то ли мудрости у меня не было и в помине, то ли еще по какой причине, но только передо мной был туман и я не видел ничего дальше собственного носа и ничего не слышал, кроме счастливого голоса дочери да еще плеска струй Голубицы, разбивающихся о прибрежные камни.
Глава 4.
Две последние майские недели прошли в сборах и хлопотах. Что бы мы с Леной делали без друзей — ума не приложу. В Любимовске очень помог Игорь Толстиков: он практически в одиночку обеспечил наш переезд в Мареевку, прикупил кое-что из вещей, необходимых для проживания в домике на Тихоновской горе. У Лены тоже все продвигалось без особых проблем. Она целыми днями пропадала на работе, а у Маши последняя четверть подходила к концу, так что мы с дочерью общались много и хорошо, словно восполняя образовавшийся по причине моего ухода из дома пробел.
Потихонечку наблюдая за Машей, я обнаруживал в ней и свои, и Еленины черточки характера. Да и внешне было видно, что от обоих родителей девочка что-то взяла: от меня — русые волосы, цвет глаз, от мамы — их разрез, форму губ, подбородка. То, что я замечал в ее характере, меня и радовало и огорчало. Радовала тяга к чтению — читала Машенька буквально запоем, перечитав за эти годы практически всю нашу библиотеку. Радовала самостоятельность в суждениях, какая-то недетская основательность во всем. Но меня огорчало то, что я не видел ни разу ее друзей, в конце концов даже возникли сомнения: а есть ли они у Маши? Я видел, что моя дочь готова была часами сидеть, уставившись в окно. Нормальна ли такая склонность к созерцательности в тринадцать лет? Ответа у меня не было. А вот что я приветствовал в ней всеми фибрами своей души, так это нескрываемую тягу к общению со мной. Впрочем, уверен, это польстило бы любому родителю. Вечерами мы втроем уходили на окраину Сердобольска, где, по шутливому выражению Лены, поступали в полное распоряжение дочери. Маше разрешалось задавать нам практически любые вопросы, что жене, если говорить честно, сначала не очень нравилось, но затем и она «втянулась». Буквально перед самым отъездом Лены в Германию Машу всерьез заинтересовало, как все-таки я собираюсь искать Белого Кельта.
— Понимаешь, дочка, — начал я, — у историков, археологов, этнографов, то есть всех тех, кто по роду своей профессии погружается в глубь веков, есть свои методы, свои приемы.
— Папа, мы это проходили в школе. И о памятниках культуры и быта, и о письменных источниках, — перебила меня Маша. — Я сейчас интересуюсь нашим конкретным случаем.
— Молодец, задачу ставишь четко. Тогда давай порассуждаем вместе. 1057 год. Расцвет Киевской Руси. Три года, как умер великий князь Ярослав Мудрый. Двадцать лет исполнилось построенному здесь, в Чернигове Софийскому собору. Другой великий князь, Владимир Мономах, родится за четыре года до появления нашего монаха на Руси. А в Чернигове, куда, как ты помнишь, после Киева прибыл Фергюс-Корнилий, Мономах начнет княжить только в 1078 году, то есть двадцать лет спустя. И если данных в летописях о событиях в центральных городах Руси еще достаточно, то о происходящем в земле вятичей мы знаем очень немного. В своем завещании Мономах с гордостью сообщает сыновьям о том, что ему покорились вятичи, есть в православных святцах мученик, погибший от их рук, — это Кукша. Вот, пожалуй, и все. Не сомневаюсь, что именно в земле вятичей христианство встретило со стороны язычества самое ожесточенное сопротивление.
