Михаил Коршунов - Бульвар под ливнем (Музыканты)
— Да, — кивнул Андрей.
— Что вы мне еще покажете сегодня?
— Два этюда.
— Пожалуйста.
Андрей коснулся смычком струн и тут же сам почувствовал полноту и силу звука. Идет, идет звук! Какое счастье. И пальцы. Даже третий, за который он боялся последнее время. Легко и четко, как молоточек, бьет по струне. Летят ударные, отскакивающие ноты. Те самые, о которых он мечтал всегда. Те самые. И все открыто, динамично. Он сам это чувствует. Он сам! Потому что все это проходит через него и рождается им. Каждый оттенок в обтяжку. Звучащая атака! Только бы это не ушло! Не упустить бы! Не потерять. Он победит. Сейчас. Вот, вот… Прослушивание в Консерватории. На Союз. Он переворачивает stilus, он стирает все, до сих пор им написанное!..
На струнах — рука профессора. Андрей опускает смычок.
— Несколько дней попрошу вас не играть.
Андрей смотрит на профессора.
— Вы слишком сейчас счастливы, даже для скрипки.
— Валентин Янович, — сказал Андрей. — Я как никогда… Я…
— До конкурса два серьезных прослушивания. Это марафон. Вы понимаете?
— Понимаю.
— Остановись, мгновенье… На это я бы не хотел рассчитывать. — Потом Валентин Янович сказал: — Только на это. Почитайте хорошие книги. В эти дни без скрипки. Кого вы любите из поэтов?
— Блока.
— Кстати, Блок утверждал, что у поэта нет карьеры, а у поэта есть судьба. В полной мере относится и к музыкантам.
Сегодня у Андрея по расписанию еще были лекции — инструментоведение и история первой русской революции 1905 года. Зачеты он сдал. Два дифференцированных с отметкой и три простых.
В Консерватории во время сессии шумно, как в школе. В библиотеке народ, у врача-фониатора, на кафедрах, в учебной части, у кабинетов деканов.
Появились в газете призывы: «Звучи вокально!», «Играй с листа, а прима виста (с первого взгляда)». «Отлично и хорошо — это знак качества. Удовлетворительно — взятие на поруки. Неудовлетворительно — повторный вызов с подпиской о невыезде». Хотя газета и называлась вполне серьезно — «Советский музыкант» и была печатным органом Консерватории. Многотиражка. Ее вывешивали по четвергам, когда она выходила из печати. И возле нее тоже собирались толпы, совсем как около «Мажоринок».
В коридорах и на лестничных площадках было запрещено играть на инструментах, но ребята потихоньку играли. В особенности на лестничных площадках перед лифтом и сбоку от раздевалки. Спорили здесь и курили. Перед экзаменами и зачетами споры были со всевозможными цитатами и ссылками на знаменитых авторов и музыкантов. Горели все лампы над всеми расписаниями.
— Нельзя быть сытой мышью в искусстве! — кричал студент в кедах и с брелоком, который у него висел спереди на брюках, зацепленный за петельку для пояса. Брелок был похож на маленькую гирьку.
— Во всем должен быть инстинкт, — сказал кто-то.
Прежде Андрей обязательно ввязался бы в разговор, но сейчас ему было не до того. Сколько это, настоящий марафон, 42 километра? И еще 200 метров, кажется. Нет, там какое-то неровное число. Андрей выйдет таким, каким требуется для марафона. И стихи он сейчас с удовольствием почитает, и на лекциях посидит, тоже с удовольствием. И успокоится.
В коридоре на Андрея чуть не налетела девушка с фортепьянного факультета.
— Тебя на конкурс? Поздравляю.
— Я не выиграл еще и первого тура.
— Выиграешь. У тебя запас прочности.
— Перестань.
— Ладно, суеверный! — Она заспешила дальше по коридору.
Андрей посмотрел ей вслед с ненавистью.
Подошел к Андрею Родион Шагалиев, тоже скрипач с первого курса. Занимается у профессора Быстровой. В синем «клубном» пиджаке-блейзере с рельефными, как монеты, пуговицами. Родион Шагалиев чем-то отдаленно напоминал Ладьку.
— Дубровник — это красота. Читал? Город-музей.
— Не читал. Слышал, — ответил Андрей. — Ты не помнишь дистанцию марафона — сорок два километра, а сколько метров еще?
— Не помню. Бикилу помню. Он теперь парализован. Вот бегал! А зачем тебе?
— Буду бежать, — сказал Андрей. — С тобой вместе.
— А-а, понимаю. Побежим.
Андрей знал, что Ладька занимается в селе у Ганки. Кира Викторовна сказала. Андрей совсем недавно видел Киру Викторовну на концерте американского скрипача Деррика Смайта. С ней были Маша Воложинская, Франсуаза и Дед. Маша, очевидно, сменила в очках стекла на более сильные, потому что глаза ее как-то приблизились к стеклам. Дед был весьма импозантным, по-прежнему с животиком. А Франсуаза просто русская девочка: под браслет были вдеты две ромашки.
Андрею было приятно, когда его окружили и Маша, и Франсуаза и Дед. Спрашивали, смеялись. Все понимают. Ну, Павлик, тот всегда на высоте. Сыплет французскими словечками. Кира Викторовна тогда и сказала Андрею, что Ладя живет в Бобринцах. Скоро вернется в Москву. И Андрей подумал, что они обязательно встретятся в Консерватории. Ладька будет в Консерватории, Андрей никогда в этом не сомневался. И в Андрея вошло беспокойство, так хорошо ему знакомое и так, может быть, ему необходимое. О конкурсе он старался не думать, потому что понимал, как это серьезно и ответственно. Сколько надо всего преодолеть. Сколько километров! Андрей не хотел об этом ни с кем говорить, в особенности в Консерватории. Да и не только в Консерватории. Но Рите он скажет. Обязательно. Он не сможет ей не сказать. Рита для него самый близкий человек. Казалось бы, такие простые слова — будем готовить вас на международный конкурс, а в этих словах годы и годы работы, все, что ему удалось сделать для себя и что удалось другим сделать для него. Кире Викторовне, Валентину Яновичу, даже Ладьке, который всегда доводил в Андрее все до предельной остроты и скорости. Когда Андрей переоценивал заново себя, сомневался в себе и потом непременно побеждал себя. Когда человек слишком счастлив, он может чего-то не заметить, проглядеть. Доверяет себе и окружающим. Он размагничен. Он не боец. Он уже победитель — в собственных глазах, да, это совершенно точно! И тогда его могут победить вовсе не победители.
Вот что имел в виду Валентин Янович. Наверняка. Взволнованность — это хорошо, но взволнованность должна быть обеспокоенной. Ладька… Он ему необходим. Кавалер филармонии и его шпага.
Глава двенадцатая
Каждый студент Консерватории знает, где Госколлекция инструментов Страдивари, Гварнери, Амати, Гальяно, Бергонци. Инструменты этих знаменитых мастеров собраны в Госколлекцию. В исключительных случаях, когда кто-нибудь из музыкантов выезжал на концерты за пределы Родины или на международные конкурсы, по просьбе ректора Консерватории или профессора — руководителя по специальности — заведующий Госколлекцией выдавал скрипку или виолончель. И концертант или конкурсант получал уникальный инструмент.
Валентин Янович сказал, что Андрей, если победит на союзном конкурсе, получит из Госколлекции Страдивари. Прослушивание в Консерватории Андрей прошел, и Родион Шагалиев прошел. И еще четыре скрипача — двое из Ленинградской консерватории, один из Киевской и один из Саратовской. Все достаточно сильные скрипачи. Родион посмеивался, будто у него подготовлено какое-то нового вида секретное оружие, которое он применит на последнем дне конкурса. Он небрежно помахивал своей скрипкой в футляре из алюминия, легком и герметичном. Кто-то привез ему этот футляр из-за границы, Родион очень им хвалился.
В Родионе была прирожденная инструментальность, скрипичность. Последний технический зачет он играл великолепно. Андрей слышал. У него все сделано, все продумано, он тоже умеет рассчитывать силы. А контакт с залом — это для него не проблема.
Андрей нервничал от такой психологической атаки со стороны Родиона. Но Валентин Янович был невозмутим. Закрывал рукой левое ухо, стоял и слушал Андрея. Теперь он заставлял Андрея играть в разной обстановке, чтобы не привыкнуть к определенным стенам. Об этом предупреждали крупнейшие исполнители — цвет стен, пятно на какой-нибудь клавише (если это рояль), картины, угол, под которым стоял рояль, — все это имело значение, потому что в зале вдруг обнаруживалось, что память вам изменила. А память не изменила, она слишком все зафиксировала. Консерваторский отбор — это игра у себя дома, при своих картинах и стенах, а на союзном конкурсе уже будет другой зал, другая обстановка.
Валентин Янович заставлял Андрея играть во множестве мест. Андрей играл даже на заводе, на испытательной станции. Играть в цеху — это действительно совсем другая обстановка, другие, неожиданные ощущения. Ты должен почувствовать масштабность. Чего особенно добивался Валентин Янович. Надо было смело пойти на то, что ты заполнишь скрипкой огромный зал, что тебя хватит на это.
Играл Андрей и на речном пароходике, на котором они с Ритой как-то плыли вечером по Москве-реке. Они плыли через весь город, и Андрей играл. Пароходик был пустой, все сошли с него, и Андрей и Рита были вдвоем на верхней палубе. Когда проплывали через город, Андрею казалось, что он играл для всего города, для всех его улиц, мостов, парков и площадей. Что он заполнял скрипкой весь город, зажигал в нем огни по горизонтали и по вертикали. Что город принадлежит сейчас ему. Все было понятным, радостным, он жил в этом городе, и город служил ему, и это было главным для него. Это было его счастьем.
