Михаил Коршунов - Бульвар под ливнем (Музыканты)
Играл Андрей и на речном пароходике, на котором они с Ритой как-то плыли вечером по Москве-реке. Они плыли через весь город, и Андрей играл. Пароходик был пустой, все сошли с него, и Андрей и Рита были вдвоем на верхней палубе. Когда проплывали через город, Андрею казалось, что он играл для всего города, для всех его улиц, мостов, парков и площадей. Что он заполнял скрипкой весь город, зажигал в нем огни по горизонтали и по вертикали. Что город принадлежит сейчас ему. Все было понятным, радостным, он жил в этом городе, и город служил ему, и это было главным для него. Это было его счастьем.
Прослушивание на Союз проходило в Концертном зале имени Чайковского. Андрей вышел на первое место. Почему-то это случилось удивительно естественно. Для него. Он продолжал то, что начал. Он мог сейчас победить в своем городе любого скрипача на любом прослушивании, и проделать это спокойно, невозмутимо. Для поездки на международный конкурс было только одно место. Единственное. Андрей его занял.
Родион Шагалиев сказал:
— Купишь себе в Дубровнике такой же алюминиевый футляр.
Андрей кивнул Родиону. Он оценил его мужество.
И теперь Андрей должен был получить инструмент Страдивари. Потому что со дня на день прибудут ноты произведения, обязательного для всех участников конкурса в Дубровнике. Произведение было написано югославским композитором. Исполняться оно будет на последнем туре. На разучивание давалось полтора месяца, и разучивать его Андрей будет уже на Страдивари.
Андрей помнит, как принес его нынешнюю скрипку кладовщик. Как он ее вынул из ситцевой тряпки и положил перед Андреем. Дома был Петр Петрович. Петр Петрович долго жал руку кладовщику, благодарил. Кладовщик смущенно говорил: «Не меня благодарить надо, а его друзей. — Он показал на Андрея. — Это все они». А потом кладовщик и Петр Петрович сидели на кухне и пили. Угощал Петр Петрович. Он ни за что не хотел так вот просто отпустить кладовщика. Кладовщик был теперь его другом. Андрей тоже выпил стакан вина. И все они потом сидели на кухне, кладовщик рассказывал о своей молодости, как работал когда-то у Витачека, а главное, как он видел и слышал еще в двадцатом году скрипки Чернова. Андрей впервые узнал о Чернове. Это был инженер-металлург. Чернову удалось приоткрыть тайну итальянцев. После Чернова никто больше не приблизился к итальянцам. И поэтому кладовщик перестал делать скрипки, пытаться делать. А стал простым кладовщиком. Так он сказал Петру Петровичу и Андрею.
— Вы не добились своего, — сказал Петр Петрович.
— Сломался, — кивнул кладовщик.
Андрей понял тогда слова кладовщика, понял, что такое «сломался». Он сам чуть не сломался.
Чтобы попасть из консерваторского здания в Госколлекцию, надо пройти через буфет на втором этаже и там, через маленькую дверь в буфете, пройти в Большой зал Консерватории. Подняться по лестнице на левую сторону зала и пройти в конец, к высокой двери со звонком.
Андрей поднялся к балконам левой стороны, прошел в конец и остановился перед дверью. Позвонил. Звонок раздался в глубине.
Двери открыл сам заведующий. Он был в одежде красногвардейца. Так показалось, во всяком случае, Андрею: сапоги повыше колен, галифе, гимнастерка с отложным воротником и накладными карманами с клапанами.
— Вот, — сказал Андрей и протянул красногвардейцу бумажку от ректора Консерватории, как мандат.
Заведующий взял бумажку и сказал:
— Проходи.
Андрей прошел вслед за ним через коридор, потом вошел в небольшой служебный кабинет. Машинально оглянулся. Заведующий успел уже прочесть мандат, сказал:
— Не здесь. — Он понял волнение Андрея. И опять повторил: — Они не здесь.
Андрей смутился. Как он мог подумать, чтобы где-то вот так в маленькой комнате хранились скрипки!
— Учишься у Валентина Яновича?
— Да.
— От него часто уезжают студенты на конкурсы. И побеждают.
— Побеждают? — для чего-то переспросил Андрей, хотя сам прекрасно знал всех известных выпускников профессора Мигдала.
Заведующий пригласил за собой Андрея. Андрей, пожалуй, испытывал сейчас такое же волнение, как и тогда, когда поступал в Консерваторию и входил в класс, где сидели знаменитые скрипачи и профессора. Теперь он должен был войти в комнату, где хранились знаменитые скрипки.
Заведующий медленно повернул круглые штурвалы-запоры на гладких металлических дверях, и двери медленно и бесшумно подались. Это были двери как в несгораемом шкафу — толстые и тяжелые. Заведующий и Андрей вошли. И сразу, вот они — под стеклом посередине зала. Часть окон в зале была зашторена, чтобы не попадало солнце. Заведующий зажег электрический свет.
Скрипки лежали на бархате, как лежат в музеях гравюры или медальоны. Были и пустые места: значит, инструменты были выданы. Некоторые скрипки хранились в отдельных стеклянных граненых шкафах. Шкафы стояли на подставках из черного лакированного дерева.
Заведующий открыл один из граненых шкафов и взял инструмент и смычок. Достал из своего накладного кармана белый носовой платок, пристроил на плече и положил на платок скрипку. Поднял смычок.
Андрей не без удивления смотрел на заведующего.
Красногвардеец заиграл. Андрей смотрел на него и молчал. Ему показалось, что все это происходит не здесь и вообще не с ним, а тогда, когда еще были живы скрипки Чернова, и что скрипка звучит не только в сравнительно небольшой комнате, а рядом, в Большом зале Консерватории. Совсем недавно он наполнил своей скрипкой цех завода, и потом и весь город, все дома и улицы… Но только теперь он почувствовал, как все должно быть на самом деле. Каким звуком можно этого добиться. Звук был именно в этой скрипке. В ней одной! Что это звенит, улетает и возвращается? И тут, и там, и везде!
Андрей даже не знал, чего ему больше хотелось: самому сейчас играть на этой скрипке или просто стоять и слушать ее, видеть, отгадывать.
Красногвардеец опустил смычок. Сказал:
— Возьми инструмент. Попробуй, как будешь на нем устроен.
Андрей взял скрипку. Заведующий пошел к себе в кабинет. Андрей повернул скрипку к свету, чтобы увидеть сквозь тонкий полукруглый вырез эфу — знак мастера внутри скрипки, этикет. И он увидел этикет. Первые буквы фамилии итальянца были хорошо видны. Андрей подумал, как же потом, после конкурса, сделать эту скрипку непривычной для себя, отделить ее от себя. Она из Госколлекции, и никому и никогда не будет принадлежать, и не должна принадлежать, потому что до сих пор нет такого Чернова, который делал бы такие скрипки. Почти равноценные. Если они существуют, значит, они могут и вновь родиться!.. Должны!
Чибис стояла, обхватив себя руками так, что ладонями касалась лопаток. Голову опустила низко, и половина лица была закрыта согнутыми руками. Чибис слушала себя, собственную музыку, и будто сдерживала ее внутри, крепко себя обхватив. Чибис ее слушала, и ей было сейчас хорошо и удивительно понимать себя и соглашаться с собой. Понимать свое отношение ко всему, совсем для нее новое, свое отношение к любви.
От любви можно уйти. Можно. Оля теперь это знает. Можно лежать в траве лицом где-то за городом и на берегу реки, слышать, как приходят и уходят поезда, слышать, как начинается летний день, как где-то высоко над головой поют птицы и пролетают самолеты, слышать и не хотеть этого слышать. Можно научиться не любить одного и снова любить всех остальных близких тебе людей так, как ты их должна, обязана любить, или хотя бы память о них. Можно стать красивой так, сразу. В тебе твоя собственная музыка, и ты красива. Пусть никто этого и не видит, но ты видишь, ты слышишь свою красоту, ты ее чувствуешь, обхватив себя руками. Стоишь и слушаешь себя. Любовь — самое сложное из человеческих чувств, но чтобы понять ее по-настоящему и до конца, надо победить ее, постичь какую-то истину, добыть красоту, сделать добро. Надо поверить в себя. Надо найти себя! Ведь самое главное и нелегкое, когда ты любишь, а тебя не любят. Потому что, когда тебя не любят, легче всего и оставаться нелюбимой — ни красоты, ни любви, ничего. Ты отказывалась от себя, ты жалела себя, ненавидела, боялась. И вдруг наступает минута, когда ты начала принадлежать сама себе. Ты отобрала себе свое. Мир чувств и мыслей, живое ощущение жизни. Ты поняла, что ты богата, что ты счастлива. Это твоя жизнь, и ты ее проживешь всю целиком!
Чибис обхватила себя руками и стояла и слушала себя, новую и сильную.
В Бобринцах созрели вишни. В хатах пахло свежим вареньем, стояли покрытые марлей бутылки, в них скапливался вишневый сок. Вишневые ягоды сушились на узвары. Они были теперь повсюду. И казалось бы, в самые беспечные для Лади дни, когда Ладька буквально тонул среди вишен и солнца, он почувствовал одиночество. С ним это и прежде часто бывало, но этого никто не знал. Он скрывал это от всех, даже от брата. Он боялся малейшей пустоты, незаполненности. Скрипка тоже была заполнением пустоты, может быть, только занимала ведущее положение. Иногда. Так было, во всяком случае, в школе, что иногда. Хотя в начале этой поездки тоже так было. Может быть, потому что не чувствовал одиночества.
